Проводив автобус, Геннадий снова идет к роднику. Большая голубая бабочка запуталась в паутине, скрытой прозрачным полумраком черемухи. И у Наташи были вот такие же большие голубые глаза. Нашла ли она счастье с тем, с другим?..
Геннадию хочется уйти от мыслей о Наташе: ведь во всем этом деле виноват больше он. Но знакомый черемушник, голубая бабочка, порванная паутинка и все, что окружает его здесь, будто неуловимой, невидимой нитью связано с ней. Тогда отец Наташи сказал: «Ты, голуба (он всех называл голубой, когда бывал зол), к моей девке не приставай. Какой из тебя жених! Во-первых, тебе только двадцать лет, и путного мужа из тебя не получится; во-вторых, никакому делу ты не научен: ни слесарить, ни ковать, ни баранку крутить; в-третьих, одежонка на тебе худая, дешевая, мебелишки дома, кроме материнского сундука, не заведено; в-четвертых, шалопутный ты парень, только смеяться да деньгами сорить; в-пятых, выгоды от родства с тобой нет; в-шестых…» Он говорил и загибал пальцы на руках, словно боясь сбиться со счета, и слова его были какие-то отрывистые, брякающие, как клацание костяшек на счетах. Он работал колхозным счетоводом, и вся его жизнь состояла в том, чтобы не просчитаться. Слушать его было до боли обидно. Оставалось одно — уйти, уйти как можно дальше. Потом ночь, глухая тишина в лесах, дальняя дорога и сожаление о том, что ушел, не попрощавшись с Наташей. Она не знала ни о чем. И хорошо, что не знала. Так для нее было легче и проще.
Некоторое время он еще стоит на месте, затем, досадливо махнув рукой, идет в сторону от тракта, прямо в поля, минуя разбросанные по опушке елани, туда, где за дальними лесами прячется село Октюба. В ложбинах цветет иван-чай, из высокой травы выглядывают заячий горох и медово-пряные головки дикого клевера. Впереди, за сизым ковром лугов, лежит большое круглое озеро. Мелкие волны, подгоняемые ветерком, ослепительно сверкают на солнце. Дремлют камыши и широкой полосой опоясывает озеро розоватый песчаный берег. За озером, на угоре, видны дома, тополя в палисадниках и белые здания животноводческой фермы. А слева до далекого горизонта — луга. Похоже, будто там, на лугах, либо где-то над озером нескончаемо-длинно звенит струна.
Геннадий останавливается и напряженно вслушивается в это давно знакомое пение. Он не сомневается, что за кустами чернотала работают пароконные сенокосилки. И вот одна из них появляется совсем близко; буланые кони тянут ее по закраине, мотая головами и напрягаясь, а машинист, издали увидев его, машет рукой. Может, он принял Геннадия за земляка, а вернее всего потому, что сенокос — самая чудесная пора лета, и нет у парня сил, чтобы удержать восторг. Побежать бы навстречу этому косарю, попросить его уступить хоть на час место на косилке! Но пока он смотрит и раздумывает, буланые снова скрываются за кустами.
Сенокос Геннадий с детства любит больше, чем другие полевые работы. Крупно шагая дальше, он с удовольствием отмечает, что октюбинские покосы много богаче, чем здешние. Затем он представляет себе, как явившись в бригаду косарей будет вместе с ними, как прежде, есть по вечерам полевую кашу, чуть припахивающую дымом костра, спать на свежем сене, если понадобится, ремонтировать машины, и никто, даже Наташин отец, уже не сможет его чем-нибудь попрекнуть.
Проселочная дорога, по обочинам заросшая конотопом, выводит его к песчаному берегу озера. Тут, в низинке, навстречу движется мотоциклист. Взглянув на него, Геннадий смеется. Ему смешно, потому что водитель и машина поменялись местами: тяжелый трехколесный мотоцикл медленно катится по дороге, а водитель толкает его, низко пригибаясь грудью к рулю и шаркая сапогами по утрамбованной земле. Позади, шагах в десяти, идет пассажир — молодая женщина, по-видимому, жена.
Геннадий отступает на обочину и добродушно спрашивает:
— Кто кого везет?
— А ты не смейся! — отвечает мотоциклист. Лицо у него молодое, под хрящеватым носом пробиваются усики, ворот взмокшей рубахи открыт, и видна крепкая загорелая шея. Чем-то неуловимо теплым веет от него: не то улыбка у него такая широкая, не то глаза очень смешливые.
— На свою голову купил экую оказию! — продолжает он. — И все потому, что на скорую руку выучился. Не умею еще ремонтировать. Чуть неполадка, слезаю с седла да сам и тяну.
Видно, что ему и самому смешно: столько неподдельного юмора в его словах. Однако вопрос Геннадия дает ему надежду, и он останавливается:
— Слушай, друг, а ты, случаем, в этих делах не спец?
— Не в пример тебе, ездить не умею, зато ремонтировать приходилось, — отвечает Геннадий. — Ну-ка, доставай инструмент!