— Ну, чего тебе? — спросил он с досадой.
Она придержала его за рукав пиджака и сказала:
— Не ходи. Ни к чему это, Егор. Небось, без тебя найдут.
Вероятно, ему следовало бы ответить ей более душевно, объяснить, что она не права, не прав Иван Евстигнеевич, но вместо этого он зло произнес:
— Мальчишка-то ведь ни в чем не виноват! — Потом, сбавив тон, укоризненно добавил: — Эх, ты-ы!
И, не дожидаясь ответа Елены, зашагал быстрее. Отстав от него, она закрыла лицо руками и всхлипнула.
Вернулся он из лесу на рассвете, так и не найдя Герку. Во дворах пели петухи, с озера тянуло прохладой, запахом камышей и еще чем-то неуловимым. Может быть, это пахли тополя, наклонившиеся над окнами, но скорее всего это было дыхание земли.
Возле своего двора Егор устало присел на лавочку, переобулся и закурил. Всю ночь мысли о Елене и Герке не покидали его. Много раз он пытался найти правильный ответ на вопрос, почему не женился на любимой женщине, но ответа не находил. В том, что он придумывал, не было правды.
Отдыхать после поисков было некогда. Лишь только солнце поднялось над горизонтом, Егор, побрившись, начистив сапоги и надев новый костюм, собрался в Калмацкое.
Миновав огород, он вышел на тропинку, по крутому угору спустился к овражку. Когда-то этой же тропинкой уходил Егор на призывной пункт, и здесь, на мостике, Елена долго стояла с ним…
Он постоял в раздумье, как бы отдавая дань прошлому. В это время по тропинке с угора спустился дед Еремей. Старик шел сгорбившись в низко надвинутой на лоб широкополой войлочной шляпе. Тонконогий, высушенный и задубленный на солнце, он похож был под этой шляпой на опенок, которому невесть кто вставил глаза с хитринкой, приклеил бородку и воткнул в нее короткую прожженную трубку. Дед нес в руках связку удочек и плетеную корзинку с припасом.
Дождавшись Еремея Михеича, Егор спросил:
— Ну как, деда, не нашли парнишку?
— Не нашли! А ты куда это вырядился?
— В Калмацкое надо.
— Пошто в правление не зашел? Там, кажись, Иван Евстигнеевич кого-то на подводе направляет в район, милиции насчет парнишки заявлять. Глядишь, доехал бы без мороки. А идешь-то по делу, что ли?
— Неминучее дело! — подтвердил Егор. Дед Ерема пожевал губами, усмехнулся.
— Меня вот тоже неми́ня с лежанки подняла. Никак, слышь, не могу. Все чегой-то свербит, все свербит. Ведь теперича на речке самый клев. И елец берет, и окунек, а пуще всего охота словить линя. Прошлой ночью даже поблазнило. Будто бы этак-то сижу возля заводи у Белой горы и всякое у меня мечтание в голове, а он, линь-то, вот не соврать бы, небось с аршин длиной, ка-ак хватит уду, ка-ак потянет! А-ах ты, грех какой, язви его, гнул, гнул уду-то, да и сорвался.
Миновав овражек, Егор и дед Ерема пошли рядом. Через дубравинские леса до реки было не более пяти километров, а там тропа круто поворачивает вправо и бежит берегом, мимо ольшаников, опутанных диким хмелем, по прибрежным еланям и черемушникам, вплоть до самого Калмацкого.
Дед шагал бодро, изредка припадая на правую ногу, и без умолку говорил. Егор знал, что старику верить нельзя, славился он в Сункулях как великий выдумщик: сочинит — недорого возьмет! Свои выдумки почитал он лучшим лекарством от всяких бед и незаменимым средством коротать время. Вот и ночью успокаивал Елену сказкой. Подумав об этом, Егор сказал:
— Горазд ты врать-то, Еремей Михеич, ну и горазд!
— А без сказки, сынок, нельзя. Сказка то же, что песня. В ней ласки много, да и вреда она никому не чинит. Хочешь — слушай, хочешь — нет, а другим не мешай.
— Ну, ребятишкам сказывать сказки — еще куда ни шло. Зачем же взрослым-то врать?
Егор сказал это строго, с осуждением, однако дед Ерема не обиделся, а только кинул на него быстрый, лукавый взгляд.
— Кому это я соврал-то?
— А вечор Елене о каком-то цветке семилистном.
— Сказ о водяном цветке не мной выдуман. А что, слышь, Елене его рассказал, в том греха нет. Хочешь и тебе расскажу.
Дед Ерема на минутку остановился, посмотрел в далекое небо, словно там, в небе, летали его птицы-сказки. Так как Егор ничего не возразил, он откашлялся и повел сказ, то понижая, то повышая голос, как в песне. Было безветренно. Только чуть-чуть вздрагивали листья на березах, осыпанные солнечными бликами, и будто где-то очень далеко так же напевно звучали струны. Очевидно, старик слышал их и вплетал в них сказание. Он рассказывал, будто в тот час, когда в утренней заре рождается любовь, у подножия Белой горы, где все дно реки опутано водяными растениями, ярким пламенем расцветает чудный цветок-семилистник. И цветет он всего лишь пока полыхает заря, а потом гаснет и снова прячется в водорослях. Добыть его нелегко, но уж ежели добыл, что хочешь пожелай.