Все в этом сказе было прозрачно, светло, и оставлял он ощущение удивительной чистоты. Но настроение у Егора не улучшилось.
— Никакого семилистника никогда не бывало, даже названия такого, наверное, нет, — хмуро произнес он, перебивая деда Ерему. — Ни Елена тебе не поверит, ни я, ни кто другой. Ребятишки и те стали грамотные. Себя тешишь, вот и вся твоя прибыль.
Тон Егора словно пробудил старика. Он покачал головой, погрустнел и вздохнул.
— Конечно, веры теперь сказкам нет, потому как счастье добывать стало легко. Ну, а все ж таки без них нельзя. Вот третьего дни вечером вышел я на еланку, где ребятишки в шарик играют. Не успел трубку закурить, как они меня обступили: расскажи, деда, чего-нибудь. Я и рассказал им про водяной-то цветок. Так вот, слышь, Петька Марьи Неверовой да Митяшка Фомин посмеялись, а Герка Елены Деминой всю сказку за правду признал. Глазенки стали у него темные, по лицу вроде тень пробежала. Небось, какая-то искра в ребячью душу запала. Кому другому, а ему с матерью счастья нет.
При этих словах у Егора перехватило дыхание. Ему вдруг отчетливо представилось лицо Герки, пламенеющий семилистник и подножие Белой горы. Не сдерживая себя, он схватил деда Ерему за плечи, встряхнул и резко оттолкнул с дороги.
— Эх ты-ы, темнота-матушка!
Старик, по-видимому, тоже догадался, хлопнул себя руками по бедрам и заойкал. Егор, не раздумывая, кинулся бежать вперед, к ослепительно сверкающей за ближним леском Белой горе.
Герка сидел на коряге посреди дремлющей заводи. Лучи раннего солнца освещали лишь обнаженные известняки на крутом обрыве и вершины ольшаника, а на воде еще бродили ночные тени.
Коряга запуталась в водорослях. Один конец ее был скрыт под широкими листьями лилий, второй же торчал кверху, и Герка держался за него окоченевшими руками. Увидев Егора, он не закричал и не стал звать на помощь, а еще ближе приник к коряге и закрыл глаза.
На бегу сбросив пиджак, Егор спустился в реку и, разгребая водоросли, поплыл. Намокшая одежда и сапоги, наполнившиеся водой, потянули его книзу, лоб покрылся испариной, но уже ничто не могло остановить его.
Потом на берегу, когда перепуганный Герка успокоился, Егор спросил:
— Что же ты, Герасим, так и не нашел водяной-то цветок?
— Не нашел, — сказал Герка, и глаза его снова затуманились.
— А зачем он тебе?
— Что бы ты к нам пришел. А то мама возьмет твою фотокарточку, смотрит и плачет.
— Вот оно ка-ак! — удивился Егор. Потом он озорно рассмеялся: — А я, брат, удачливее тебя. Тебе не пофартило, а я достал. И теперь этот цветок мой.
Он взял Герку на руки, высоко поднял вверх. Мальчик сначала недоумевающе посмотрел на него, потом счастливая улыбка мелькнула на его губах, и он обвил шею Егора мокрыми руками.
Пока сушилась одежда, они лежали на траве и разговаривали. Понятно, разговор у них был мужской: как жить дальше? Лишь после полудня оба они пришли в Калмацкое, Егор позвонил в Сункули о том, что Герка нашелся, сходил в магазин и купил пряников, потом усадил парнишку на крыльцо и, наказав ему дожидаться, зашел в райком.
Не было его долго. Герка уже успел съесть все пряники, вздремнул и, наконец, от скуки начал изучать какого-то жука, когда появился Егор. Он был взволнован, но выглядел вполне удовлетворенным. На вопросительный взгляд Герки усмехнулся:
— Да, брат, попало мне на бюро. Ну, ничего, все к лучшему! Да и тебе попадет. Впрочем, тебя, наверно, простят: все-таки причина была уважительная…
ЗАРНИЦЫ
Над Октюбой опускается ночь, и к Михею Миронову приходит бессонница. Она всегда начинается весной, после спада талой воды, когда день и ночь на пашнях гудят трактора, и на исходе лета, в жаркую страдную пору. Исчезают в это время старческие недуги, горячит мягкая перина, дурманят голову пряные запахи отцветающей полыни, буйного разнотравья и земли, изнывающей в сладкой дреме. Как старого коня, стосковавшегося по борозде, зовут и манят с давних лет привычные поля и перелески. Хочется старику побывать в поле, постоять у высоких хлебов, своими глазами присмотреть за всем: чтобы ни одно зерно не упало на землю, ни один колосок не остался несжатым. Но нельзя этого сделать, сын и сноха на жатве, а дома внучата, малыши-несмышленыши.
Уложив внучат спать, Михей берет суковатую палку, надевает баранью шапку, подаренную ему комиссаром еще в годы гражданской войны, и выходит на улицу. Тихо и сонно вокруг. В мглистом мраке на высоком угоре белеет старая церковь, переделанная под колхозный склад, на поляне спит стадо гусей и чья-то приблудившаяся с вечера телка. В мгновенных вспышках зарниц на сотую долю секунды вырываются из тьмы колодезные журавли, высокие столбы электрической линии, тонкие нити проводов и тут же снова исчезают, как в сказке.