— Не в том, батюшка, беда, что тракторишко в село пригнали, — сурово хмурясь и опрокидывая пустую чашку вверх дном, продолжал разговор Максим Ерофеевич. — На одной этой машинешке со всеми делами им не управиться. Пашка Рогов целится дальше. Третья улица теперича ходуном ходит. Эвон, даже мой батрак и то говорит: ты-де, хозяин, меня не забижай, иначе уговор с тобой брошу и уйду. А пошто это так? Хотят жить без нас, окончательно нас под корень подрезать. Без корня даже дерево и то сохнет. Вот как-то приходилось мне у себя в поле наблюдать за березой. Росла она на меже, как раз возле конопляника. Тут земля черная, шибко перегнойная, и вымахала та береза аж до самого неба. Может, и дальше бы она росла, да погнался я за хорошей землей. Распахал под конопляник межу-то и березе корни сабаном повредил. В то же лето, смотрю, конопляные зеленя поднялись на сажень, а дерево зачахло. Листочки вышли махонькие, скрюченные. Зайдешь под березу-то, глянешь вверх — все небо видать. Даже птицы перестали на ней гнездиться. Вот ведь какая притча случилась. Так что корень и для дерева, и для хозяйства везде первая статья. Потому через него мы соки из земли пьем.
Отец Никодим, моргая подслеповатыми глазами, согласно кивал, но боязливо оглядывался на приоткрытую створку окна.
— Видно, за грехи, Максим Ерофеич, наказует господь. Померкла вера в святую троицу, поддались люди антихристовым увещеваниям.
— Стало быть, теперича и выходу нет? Пропадать, что ли, совсем?
— Пропадать нельзя. Веру в бога и в дела его надо крепить!
Большов резко толкнул от себя блюдце с чашкой, положил на стол огромный узловатый кулак. Отец Никодим вскинул на него испуганный взгляд. Руки Максима Ерофеича вызывали у батюшки содрогание. Они похожи были на клешневатые лапы сатаны, нарисованного на стене в церковном притворе: пальцы на руках раздвоенные, вместо пяти десять ногтей.
— Пока веру будем крепить, от нас лишь мокрое место останется. Пашка Рогов да Федотко Еремеев всех к ногтю возьмут.
— Спаси господь! — перекрестившись, тихо сказал отец Никодим. — Какие ты слова говоришь! Неужто управы не найдете?
— Управы? Кто ее станет искать? Согласие меж хозяевами, как гнилая веревка, рвется. Был прежде у власти Прокопий Юдин, а кто он теперич? При людях-то старается себя не оказывать, держится, черт, тише воды, ниже травы. Мишка Сырвачев из прапорщиков в счетоводы попал, в Абдрахмановой в сельпо счетами клацает и живет словно байбак. Где ж его сабля, коей он в восемнадцатом году орудовал в колчаковском отряде? Небось, поржавела. Остальные мужики тоже, как тараканы, расползаются. От того Пашка Рогов да протчие партейные и консомолы по Октюбе гоголем ходют, власть свою проявляют. Тоже мне, вла-асть!
— Ради Христа, Максим Ерофеич, не возвышай голоса, — зашептал Никодим. — Не ровен час, кто возле окна пройдет, услышит.
— А я вот еще на колокольню залезу и оттудов буду орать: пусть все слышат!
— Горяч ты очень, — сокрушенно вздохнул отец Никодим, — и своеволен. Все тебе прежде прощалось, никто связываться с тобой не хотел, а теперь ведь не то. Советская власть вольностей твоих может не потерпеть. Пора это понять. Надо держать себя. Известно: тот и умен, кто собой умеет руководствовать. Прокопий Ефимович уже давненько смекнул, в какую сторону надо повернуться, откудов ветер наносит. Потому его и не сокрушают, и не глядя на его прошлую службу в волости, даже от других в отличие берут, как культурного хозяина. Он и газетки читает, и журнал по агрономии выписывает, и с властью много не спорит. А не будь он умен да увертлив, пожалуй, из него давно бы перышки подергали. Так что не осуждать надо его, а пример с него брать. А ты горяч, ох, как горяч, Максим Ерофеич!
— Душа горит, батюшка, потому и горяч! Не могу снести от советской власти обид! И что это за власть: Пашка Рогов с Федоткой Еремеевым! Откудов они взялись? Шантрапа третьеулошная, вот они кто! При старых порядках они и пикнуть не могли. По миру бы ходили. Ну, Пашка-то еще ладно, энтот хоть в солдатах служил и там мало-мало навострился, чужого ума нахватал. А Федотка? Какое ему раньше прозвище было — Голик! Так он голиком и остался, только что при сельсоветской печати.
— А ты, Максим Ерофеич, чем шуметь-то, подобрал бы к нему ключи, да ту печать на свою пользу и обернул бы. На сей счет Прокопий Ефимович опять-таки умнее тебя. Он еще прошлой осенью сельсоветскому делопроизводителю кое-что сунул в лапу, тот ему положение-то и облегчил: аккуратненько в поселенной книге некоторые цифры по посеву исправил. Было у Юдина пятьдесят десятин, стало — тридцать. Вот его сельсовет и не тревожит. С тридцати десятин сдал зерно, покажет им бумажки, ну и кончается весь разговор.