Дини двинулась к дверям и, уже уходя, снова присела в поклоне. На лице королевы появилась добрая, нежная улыбка, мгновенно преобразившая ее – из простушки и дурнушки Анна превратилась в женщину исключительного обаяния. Да, красивой Анну назвать было нельзя, зато выражение доброжелательности и искренней симпатии во многом искупало недостатки внешности.
Когда длинный шлейф Дини исчез в дверном проеме, королева повернулась к Энгельберту:
– Мистрис Дини – о, она есть хороший повар. – Потом Анна хлопнула в ладоши, снова вызвала своего шута и велела ему продолжать.
Некоторое время глаза Дини привыкали к темноте. Хотя в первый момент она не увидела кровати, но абсолютно точно знала, что Кит здесь, в комнате. Она чувствовала его присутствие.
В коридоре ее встретил доктор с мрачным, изборожденным морщинами лицом. Хотя господин Корнелиус говорил по-английски лучше, чем все прочие люди из свиты Анны, понять его все-таки было непросто.
– Герцогу есть лучше, мистрис, – произнес он со значением. – Из-за бальзама, которым я смазал раны. Но более всего помогли крылья диких пчел. Я их перетер и тоже добавил в мазь. Но как есть такое случилось, что герцог получил столь тяжелый раны?
Дини ничего не сказала в ответ.
– Благодарю вас, доктор, – пробормотала она скороговоркой и оттеснила врача к стене, чтобы скорее добраться до постели Кита. Она почувствовала, что врач смотрит ей в спину. В самом деле, для придворных она представляла странное зрелище: без шляпы, волосы неприбраны и свободно струятся по плечам.
Дини плотно закрыла за собой дверь и некоторое время простояла, прижавшись к створке и собираясь с мыслями. По сильной вони, царившей в комнате, она поняла, что доктор Корнелиус снова намазал больного своим бальзамом. Впрочем, она это предвидела.
В углу комнаты, на столе, Дини сложила полоски чистой материи для перевязки.
Прачка чуть в обморок не упала, когда Дини потребовала, чтобы та как следует прокипятила бинты, – наверняка сочла ее сумасшедшей. Королева, однако, приказала, чтобы все ее слуги беспрекословно выполняли распоряжения мистрис Дини, если это ускорит выздоровление герцога.
Откинув тяжелые шторы, она впустила в комнату дневной свет, чтобы лучше видеть Кита. Подойдя к кровати, замерла, разглядывая неподвижное тело на кровати.
Хотя он по-прежнему был без сознания, от него – даже больного и слабого – исходила внутренняя сила, присущая великодушной и благородной натуре. Дини взяла в руки чистые полоски ткани и приблизилась к изголовью Кита, стараясь не шуметь. Стул, на котором она сидела ночью, по-прежнему стоял справа от постели.
На этот раз лоб герцога оказался куда прохладнее на ощупь, чем раньше, и, хотя Кита недавно побрили, на его щеках уже опять проступила колючая темная щетина. Рядом с кроватью находился также таз с водой, которую прокипятили по требованию Дини, к вящему удивлению прислуги. Девушка намочила бинты в воде и распахнула рубаху на груди Кита. Бережно и тщательно она принялась очищать кожу больного от нового слоя жирной мази.
Работала она быстро и аккуратно с точностью хорошо отлаженного механизма: погружала в воду чистую тряпочку, обтирала Киту плечо или грудь, снова погружала тряпочку в воду, отжимала ее и повторяла всю операцию сначала. Пока она работала, в механических движениях рук ей почудилось нечто знакомое, домашнее. И она вспомнила. Будучи восьми лет от роду, Дини заболела корью. Тогда ее мать, усевшись рядом с ее кроватью – примерно так, как она сейчас сидит рядом с постелью Кита, – стала протирать ее худенькое, покрытое алой сыпью, тельце розоватым лосьоном против зуда. Как, спрашивается, она могла такое забыть?
Раздался женский плач, который оказался ее собственным. Дини, не переставая рыдать, закончила свою работу, досуха промокнула рану и затянула завязки чистой белой рубахи на груди Кита.
Господи, но как же она плакала – плакала по себе, по Киту, по своей матери, наконец! В душе образовался странный вакуум – и щемящее чувство потери. Никогда больше ей не суждено вернуться в тот мир, где осталась ее мама, где был их дом и все такое устойчивое, знакомое, согревавшее душу. Сжав руки в кулачки, она зарылась лицом в покрывало на кровати Кита, пытаясь хоть таким, глупым и детским, способом, укрыться от жестокой нынешней реальности.
Потом – совершенно неожиданно для себя – она почувствовала на плече прикосновение большой и теплой ладони.
– Ш-ш-ш, – произнес мужской голос, хрипловатый и негромкий.
– Кит? – Дини подняла глаза, опасаясь, что это ей пригрезилось. Но нет, его глаза стали приоткрываться, а на обметанных лихорадкой губах появилась слабая улыбка. Его ладонь по-прежнему покоилась на ее плече, словно позабытая своим владельцем вещь.
– О Боже, Кит! – тихо сказала она. Только сейчас она осознала, что более всего боялась, что он никогда не очнется. Он по-прежнему выглядел ужасно, но теперь по крайней мере пришел в себя, мог говорить…
– Как ты себя чувствуешь?
Глупый, конечно, вопрос. Она это поняла, как только слова слетели с ее губ. Некоторое время Кит лежал без движения и молчал, но затем Дини почувствовала, как его рука, лежавшая на ее плече, ожила и стала медленно сжиматься в кулак. Потом он поднес этот кулак к ее лицу и оттопырил большой палец, что должно было продемонстрировать, что у него, Кита, дела – о'кей.
– Тебе что-нибудь требуется?
Кит отрицательно потряс головой. Неожиданно его затуманенные глаза сверкнули, и он произнес одно-единственное слово:
– Кромвель?
– Он куда-то уехал по приказу короля. И вот еще что. Саффолк в курсе всех событий. Он мне помог добраться сюда, в Хемптон. – Она откинула с его лба непокорную прядку. – Лихорадка у тебя проходит.
Кристофер ничего не ответил и снова закрыл глаза – по-видимому, от утомления. Дини потянулась за свежим бинтом, намочила его в воде и коснулась импровизированным тампоном его губ.
– Нам нужно поговорить, – сказал тем временем Кит.
– Только не сейчас, Кит. Тебе необходим отдых. – Она просунула свою руку в его ладонь и подивилась силе, с какой он сжал ее пальцы.
– Побыстрее бы, – пробормотал он. Потом уснул. Вскоре и Дини почувствовала, что ее веки словно налились свинцом, до того она устала. Она потянулась, зевнула и положила голову на бедро Кита, продолжая держать его за руку. Затем она заснула – и впервые за много дней ее сон был спокоен и крепок, как в детстве.
Королева выглянула из окна и увидела, как внизу во дворе слезали с лошадей два герольда. Их бело-зеленые наряды – цвета дома Тюдоров – свидетельствовали о том, что они посланы королем.
Через несколько минут в апартаменты королевы вошел Энгельберт и сообщил, что его величество король изволит прибыть в Хемптон-Корт в течение ближайшего часа.
– Он возвращается?
– Да. – Было видно, что Энгельберта чрезвычайно взволновало это известие. Вполне вероятно, что возвращение короля станет удачным предзнаменованием для его хозяйки. Уж теперь-то король взглянет на Анну Клевскую по-другому, оценит все достоинства, которых у его госпожи неисчислимое множество.
Королева расцвела в улыбке:
– Очень хорошо, Энгельберт. У нас будет время приготовиться к встрече его величества.
Энгельберт прекрасно знал, чем ему заняться, и поэтому сразу же ушел, отвесив королеве короткий поклон. За час необходимо было переделать целую кучу дел, и мысль Энгельберта работала в этом направлении. По дороге в кухню, куда он стремился, дабы отдать соответствующие распоряжения повару Шольценбергу, он наткнулся на пажа – совсем маленького мальчика.
– Мистер Энгельберт, – сообщил малыш, бледный от волнения, – там, перед замковым рвом, собралось с полдюжины цирюльников – членов местной гильдии. Они говорят, что пришли к мистрис Дини, чтобы ей помочь. Они утверждают, что их направили сюда другие члены гильдии, уже побывавшие в замке. Что мне им ответить?