При ее словах мои ноги подкашиваются — дзинь, дзинь, дзинь, дзинь — с каждым шагом, и когда я смотрю вниз, я не могу закричать. Мой рот фарфоровый. Моя кожа — стекло. Под ее изумрудным взглядом мое тело начинает сжиматься, и я опрокидываюсь навзничь, ударяясь щекой о ковер. Моя Балисарда поворачивается к олову.
— Иди сюда, — кричит она сверху. — Иди сюда, чтобы я могла разбить тебя вдребезги.
— П-Пиппа, я н-н-не хочу больше играть…
Со зловещим смехом она изгибается в замедленной съемке, и молния ударяет в ее вороные волосы, отчего они вспыхивают ужасающим белым светом. Прелестный фарфор, прелестная куколка, твои прелестные часики заводятся. Приди и спаси ее к полуночи, или я съем ее сердце.
По щелчку ее пальца я разлетаюсь на тысячи кусочков, осколки моих глаз взлетают в кукольный домик, где нет ни молний, ни грома, ни раскрашенных лиц, ни фарфоровых ножек.
Здесь есть только темнота.
Она давит мне в нос, в рот, пока я не задыхаюсь от нее — от гниющей плоти и тошнотворно сладкого меда, от ломких прядей волос моей сестры. Они покрывают мой рот, мой язык, но я не могу от них избавиться. Мои пальцы окровавлены и сырые. Сломаны. Ногти исчезли, их заменили деревянные щепки. Они торчат из моей кожи, пока я бью когтями по крышке ее гроба из розового дерева, пока я выкрикиваю ее имя, пока я выкрикиваю имя Рида, пока я кричу и кричу, пока мои голосовые связки не стираются и не срываются.
— Никто не придет нас спасать. — Пиппа медленно, неестественно поворачивает ко мне голову, ее красивое лицо осунулось и стало неправильным. Я не должен был бы видеть в такой темноте, но я могу — я могу, и половины этого не хватает. — Всхлипнув, я закрываю глаза, но она живет и под моими веками. — По крайней мере, ты теперь здесь, — шепчет она. — По крайней мере, мы не умерли в одиночестве.
Mariée 11.
Слезы текут по моим щекам. Они смешиваются с моей кровью, с моим больным, с ней.
— Пиппа…
— Наши желудки будут в порядке, Селия. — Она прикасается скелетной рукой к моей щеке. — Мы все будем в порядке.
Затем она зарывает эту руку в мою грудь, вырывает сердце и съедает его.
Глава 3
Соломенный Человек
На следующее утро я, словно наглотавшись стекла, крадусь по оружейной, стараясь не шуметь и не кашлять — ведь даже чай Лу не может исцелить ночь криков. Солнце еще не взошло, а мои братья еще не спустились. Если повезет, я успею закончить тренировку до того, как они прибудут к себе, чтобы войти и выйти без зрителей.
Жан-Люк заверил меня, что мне не понадобится обучение в традиционном смысле, но очевидно, что без него я не смогу служить охотником.
Другие Шассеры не тратят времени на книги и ловушки.
Я провожу холодными пальцами по более холодному оружию, едва не уколовшись в темноте. Штормовые тучи заслоняют бледно-серый свет рассвета, проникающий в окна. Скоро пойдет дождь. Еще один прекрасный повод заняться этим делом. Схватив наугад копье, я чуть не разбудил мертвого, когда оно выскользнуло из моей хватки и грохнулось на каменный пол.
— Господни Кости. — Я шиплю эти слова, опускаюсь ниже, чтобы подхватить его, и с трудом поднимаю неудобную и громоздкую вещь обратно на стол. Как кто-то может орудовать таким инструментом, ума не приложу. Мой взгляд устремлен на дверь, на коридор за ней. Если напрячься, то можно услышать негромкие голоса и нежные звуки слуг на кухне, но никто не приходит за ними. Не приходят они и ночью — ни слуги, ни охотника, ни капитан. Мы все притворяемся, что не слышим моих криков.
Взволнованная — теперь уже необъяснимо взволнованная — я выбираю более благоразумный посох. Моя Балисарда по-прежнему надежно спрятана наверху.
Сегодня мне точно не нужно ничего колоть.
Бросив последний взгляд за спину, я на цыпочках пробираюсь к тренировочному двору, где вдоль кованой ограды выстроились соломенные люди и смотрят на меня. К ним присоединяются деревянные столбы с зазубринами и мишени для стрельбы из лука, а также большой каменный стол в центре. Полосатый тент защищает его от непогоды. Жан-Люк и Отец Ашиль часто стоят под ним, негромко и скрытно разговаривая о тех вещах, которыми они отказываются делиться.
Это не касается тебя, Селия.
Пожалуйста, не волнуйся.
Вот только меня, по словам Жан-Люка, ничего не касается, а я волнуюсь — волнуюсь настолько, что избегаю своих собратьев, пробираюсь на тренировочный двор в пять утра. После первой схватки во дворе, случившейся все эти месяцы назад, я быстро понял, что мои навыки охотника лежат… в другом месте.