Ее изумрудные глаза вспыхнули.
— И ты никогда не узнаешь мир без солнечного света, правда? Только не наша дорогая Селия. Ты будешь вечно жить в безопасности на свету и никогда не задаваться вопросами, никогда не оглядываться назад, чтобы увидеть тени, которые ты отбрасываешь. Вот в чем проблема тех, кто живет под солнцем. — Она сошла с подоконника на ветку за нашим окном и, обернувшись, добавила с жестокой эффективностью: — Мне жаль тебя, сестренка.
Это были последние слова, которые она произнесла в мой адрес.
Наблюдая за тем, как мерцает огонек свечи на лице Одессы, запертой в темном корпусе корабля, я не могу не задаться вопросом, не пожалела ли моя сестра о том, что открыла то окно. Жалеет ли она о том, что шагнула в тень. Хотя я никогда этого не узнаю, но не могу представить, что она смирилась бы со своей участью. Она бы пиналась, царапалась и царапала Моргану, пока ее тело не сдалось бы — потому что Пиппа была сильной. Даже в своей самой скрытной и яростной манере она была искусна и уверена. Она была уверена. Осуждена.
Как будто я могу позволить, чтобы с тобой что-нибудь случилось, Селия.
Она бы перевернулась в гробу, если бы узнала, что я сдалась.
Выпрямившись на своем сиденье, я говорю Одессе:
— Полагаю, вы не скажете мне, куда мы едем.
Она не поднимает на меня глаз, все еще полностью поглощенная своими свитками в другой части комнаты.
— Ты правильно полагаешь.
— Или сколько времени займет дорога?
— Не понимаю, какое это имеет значение. — Мой взгляд сужается от ее резкого тона. Она, конечно, права. Плывем ли мы еще пять минут или еще пять часов, я не могу надеяться на побег, пока мы не достигнем суши. Словно почувствовав мои мысли, Одесса сардонически вскидывает бровь. — Вы приобрели тот опасный оттенок отчаяния и глупости, который всегда предшествует попытке побега. От вас несет неудачей.
Я поднимаю подбородок.
— Вы не знаете, что она провалится.
— Знаю.
— Что вы читаете?
Едва заметно закатив глаза, она возвращает свое внимание к свиткам, фактически прекращая разговор. Я сопротивляюсь желанию спросить еще раз, хотя бы потому, что у меня нет ни малейшего представления о том, как сбежать с этого корабля после того, как мы причалим. Я ничего не знаю об этих существах, кроме смутного, ноющего ощущения в глубине моего сознания. Я уже рассказывал вам историю Вечных? Когда я потянулась к воспоминаниям, они медленно распутались на серебряные кисти, золотые веснушки и белоснежные шарфы. В голос Эванжелины в хрустящую октябрьскую ночь. Они рождаются в земле — холодной, как кость, и такой же сильной — без сердца, души или разума. Только побуждение. Только похоть.
Я закручиваю истершуюся ленту вокруг запястья, вспоминая черные глаза Михаля, ее непреклонную кожу, и борюсь с желанием нахмуриться.
Когда корабль наконец замедляет ход, бросая якорь, Одесса берет мой локоть в свою холодную руку.
— Где мы? — спрашиваю я, но она лишь вздыхает и снова ведет меня на палубу.
Когда мы сходим с трапа, горизонт окрашивается в серый цвет, и перед нами открывается поистине убогая картина: остров из скалы, полностью изолированный от остального мира. По обе стороны от нас темная вода бьется о морские скалы и изрезанный пляж. Я концентрируюсь на волнах, на пене каждого гребня, чтобы оставаться спокойным. Чтобы думать. Потому что Эванжелина было что сказать той ночью в нашей детской. Ноты ее колыбельной все еще звучат в моих ушах, но я не могу их расслышать.
Не в этом наплыве шума.
Мои глаза расширяются от абсолютного столпотворения вокруг нас.
Прямо перед нами по гавани шныряют моряки, их глаза загадочно ясны, они выкрикивают приказы и зовут близких. Даже человек с колом обнимает маленького мальчика до костей. Я чувствую облегчение — что этот человек дожил до следующего дня, что он не встретил могилу в воде, — но тут Одесса толкает меня вперед, ее присутствие слишком холодно. Слишком нечеловеческое. Эванжелина продолжает шептать в моей памяти.
Первая пришла в наше королевство из далеких земель, жила в тени, распространяя свою болезнь среди здешних людей. Заражая их своей магией.
По крайней мере, Михаль исчез.
С трудом сглатывая, я слежу за другим ребенком, когда она пробирается среди взрослых, стаскивая часы с запястья моряка. Ее кожа и волосы блестят серебром в бледном свете, и она…
Мой рот открывается.
У нее жабры.