Что ж, сводный брат Бо и моя первая любовь.
Мой рот едва не раскрывается при виде их. Когда-то я относилась бы к каждому из них с подозрением и страхом — особенно к Риду, но битва при Цезарине все изменила. Словно прочитав мои мысли, он поднимает руку в неловком взмахе.
— Я сказал им, что мы должны были сначала послать записку.
Из всей группы только Рид остался без официального титула, но его репутация самого молодого капитана Шассеров по-прежнему преследует его. Конечно, это было давно. До битвы. До того, как он нашел своих братьев и сестер.
До того, как он открыл в себе магию.
Моя улыбка, однако, теперь совсем не принужденная.
— Не будьте смешными. Я рада всех видеть.
— Взаимно. — Поцеловав меня в щеку, Коко добавляет: — Если только ты запретишь Бо рассказывать о его прежних подвигах. Поверь мне, он будет единственным, кому они понравятся.
— О, я не знаю. — Лу встает на цыпочки, чтобы поцеловать меня в другую щеку, и я ничего не могу с собой поделать — инстинктивно я обнимаю их обоих до костей. — Мне очень понравилось слушать о его рандеву с пселлизмофилией9, — заканчивает она приглушенным голосом.
Когда я отпускаю их, от моей груди к конечностям распространяется тепло, а Бо хмурится и гладит Лу по затылку.
— Мне не следовало рассказывать тебе о нем.
— Нет. — Она смеется от удовольствия. — Не стоило.
Тогда они все поворачиваются ко мне.
Хотя, возможно, это четыре самых влиятельных человека во всем королевстве — если не самые влиятельные — они стоят в тесном коридоре возле моей комнаты, как будто ожидая, что я заговорю. Несколько неуклюжих секунд я смотрю на них в ответ, не зная, что сказать. Ведь они никогда раньше не посещали меня здесь. Церковь редко пускает посетителей в Башню Шассеров, а у Лу, Коко и Рида — у них больше, чем у других, причин никогда больше не переступать порог нашего дома.
Ты не должна позволить ведьме жить.
Хотя Жан-Люк сделал все возможное, чтобы убрать эти ненавистные слова после битвы при Цезарине, их слабый отпечаток до сих пор омрачает вход в общежития. Когда-то мои братья жили по этому писанию.
Лу, Рид и Коко чуть не сгорели за это.
Не понимая, что происходит, я наконец открываю рот, чтобы спросить:
— Не хотите ли войти? — Как вдруг колокол катедрального собора Сен-Сесиль Де Цезарин звонит вокруг нас. От этого звука тепло в моей груди только усиливается, и я одинаково оглядываю всех четверых. Нет, на пятерых. Хотя Жан-Люк смотрит на всех с молчаливым неодобрением, именно он должен был пригласить их, даже если это означало пропуск мессы. Когда колокол наконец умолкает, я спрашиваю: — Правильно ли я понимаю, что никто не планирует посетить службу этим вечером?
Коко ухмыляется в ответ.
— Похоже, мы все простудились.
— И мы знаем, как это лечить. — Подмигнув, Лу достает из плаща бумажный пакет и держит его наперевес, с явной гордостью потрясая его содержимым. Под ее пальцами яркими золотыми буквами сверкает надпись КОНДИТЕРСКАЯ ПАНА, а коридор наполняют пьянящие ароматы ванили и корицы. У меня перехватывает дыхание, когда Лу достает из пакета липкую булочку и втискивает ее мне в руку. — Они отлично подходят и для дерьмового дня.
— Язык, Лу. — Рид бросает на нее острый взгляд. — Мы все еще в церкви.
В руках у него красивый букет из хризантем и анютиных глазок, перевязанный розовой лентой. Когда я ловлю его взгляд, он качает головой с небольшой, вымученной улыбкой и предлагает его мне через плечо Коко. Прочистив горло, он говорит:
— Ты все еще любишь розовый, верно?
— Кому не нравится розовый? — спрашивает Лу одновременно с тем, как Коко достает из своего алого плаща колоду карт.
— Все любят розовый, — соглашается она.
— А я не люблю розовый. — Не желая уступать, Бо с размаху вручает бутылку вина, которую он прятал за спиной. — Теперь выбирай свой яд, Селия. Что ты выберешь: пирожные, карты или вино?
— А почему бы не все три? — Темные глаза сверкают злым юмором, и Коко отбивает его бутылку своими картами. — А как вы объясните подушку на вашей кровати, если вам не нравится розовый цвет, ваше величество?
Не выдержав, Бо отодвигает ее карты в сторону горлышком своей бутылки.