Казалось, всю жизнь мельничиху донимала одна забота (детей-то не было!) — как бы накупить побольше зеркал. Каких здесь только не было — круглые и квадратные, овальные и треугольные, новехонькие и старые, потускневшие, бельгийские и французские, — и не было двух одинаковых.
Долго не давала покоя загадка, зачем в доме столько зеркал, пока наконец в один прекрасный день не вбежал на мельницу Кирикэ, бывший подпасок. Если помните, его приставили к Ангелу телохранителем, а на случай засады — чтоб был за связного. Влетел — и с порога:
— Бадя, я такое узнал! — и пыхтит-отдувается.
— Что ты узнал? — насторожился Ангел.
— Знаете, эта мельничиха… Говорят, она… — И вдруг шепотом, вытаращив глаза: — Любила смотреть… И еще разденется и бродит по дому, в чем мать родила! Ух! Эх, бадя… Были бы у меня ваши кудри и ваши глаза. Ух, как я любил бы девушек. Придет, скажем, сюда одна, подсядешь к ней, обнимешь… раз! — оглянулся, — а их тут сто, целый полк целуешь сразу! Во дела…
Само собой, девушки и без того не обходили мельницу стороной. От матери да от соседок наслушались, как выкрутасничала мельничиха и почему на глазах всего села восковой свечечкой истаял мельник. У кого после такого, простите, не разыграется воображение?
И скоро по селу поползли пересуды. О чем еще кумушкам, замужним и по уши завязшим в хозяйстве, почесать языком?
— Вот и я говорю, не везет, не везет, а как повезет — не знаешь, что и делать! Ты только посмотри на этого Ангела…
— Тише ты, кума! А то как пульнет сейчас — вон, пистолет на боку, видала? Помнишь, поклялся с мельника кожу содрать и себе рубашку сшить…
— О-го-го, да мельнику, видать, конец пришел?
— Ты что? Почему?
— Да вчера в новую рубашку вырядился!.. Однако не больно-то рад, по лицу вижу — мается парень. Небось скучно, все один да один… Что, если мы сейчас…
— А что? Точно! И колесо крутится… Давай-ка для виду в подоле зерна понесем, вроде для цыплят смолоть.
И уже в два голоса:
— Здрасьте, Ангелаш!
— Добрый вечер…
— Добрый, да кому как, — бурчит под нос Ангел.
Неужто недоволен, что другой теперь пылит кнутом по дороге? А он торчит в воротах мельницы в полосатой пижаме — буржуй буржуем.
— Вы о чем там шептались? Обо мне, да?
Кумушки смутились: откуда он знает? Или тоже с нечистой силой спознался, как на мельницу переехал?
— Да нет, что вы, Ангел, все о делах… Видим, колесо вертится, а пока дождешься от колхоза зерна на крупу…
— Были в буфете, так хлеба еще не завезли, думаем, не мешало бы смолоть немного кукурузы…
— А вы зашли бы, уважаемые, глянули на это колесо — скрипит, да и только. Пойдемте, посмотрите.
— Благодарим, Ангел, недосуг: дети дома и дел по горло.
Слово за слово, отошли от мельницы, свернули в какую-то улочку. Вдруг та, что постарше, толкает куму в бок:
— Э, постой-ка… Да к нему еще одна — вон, гляди!
Прилипли к забору, и впрямь — от Трех Колодцев поднимается не то девушка, не то замужняя, не разберешь, мелькают в щелях то ноги, то плечи… Да еще и воду на коромысле несет! Вот и Ангел заговорил, а голоса-то не узнать, как подменили, — вкрадчивый, мягкий и уж такой вежливый, ну просто не мужчина, а ягненок!
— Здравствуй, Деспина, — говорит. — Не позволишь ли мне жар свой утолить?
«Хм, смотри ты, сразу в горле пересохло!» — зашептались кумушки за забором.
— Почему же нет, бадя? Вот пробуйте… — проговорила Деспина и кивнула на то ведро, что впереди: не отправишь же человека пить у тебя за спиной! Кто знает, что может подумать, и потом, приятно, когда благодарят такие глаза, как у бади Ангела.
Кумушкам из-за забора ничего не слышно. И так, и эдак пристроятся, то одним глазом, то другим — ничего: молчание, молчание, молчание… Уже невтерпеж, когда это кончится! Переглянулись:
«Ну и пьет! Силен!..»
«Тс-с-с, да он и не думает пить — балуется, смотри! Смотри, баловство одно на уме!»
А этот Ангел, такой-сякой, впился губами в краешек ведра. Думаете, ему до воды? Ах, что за бусы на шее у Деспины, блестят-переливаются, и Ангел глазами в них впился.