— Одна ты у меня осталась, Деспина! Без подписки, говорю, осталась. Ну, чем тебя порадовать? Писем нет, ты и сама никому не пишешь. Вот «Женщина Молдавии», держи, — Замфира Поноарэ уехала, а журнал приходит. Почитай там в конце, как выводить веснушки.
«Вот оно как! Значит, я и некрасивая для него, и глупая, и ему лишь бы подписка была. Недоставало еще слушать про веснушки?! Фу-ты, ей-богу, так ведь в два счета и разругаешься, словечком не перемолвясь!..»
А что удивляться — дня не проходит, чтоб не грызла Деспину тоска по Ангелу. И еще чего выдумала: будет Ангел каждый день в воротах газетой помахивать! Да она тогда совсем иссохнет, как заброшенный колодец.
«Может, податься куда-нибудь из этого села?..»
И Деспина в мыслях уносится на восток, на великую новостройку, — забыла про свой дом и участок табака в поле, который надо собрать, нанизать по листику на нитку, высушить на ветерке… Забыла, что с одной стройки придется ехать на другую, еще дальше на восток…
Сама не заметила, как встала и принялась за работу. И за что ни возьмется, перед глазами все маячит Ангел, будь он неладен, а в голове словно кумушки-соседки перемывают ему косточки: «Какая ты глупая, Деспина, да пусть он сам иссохнет, вражий сын! Что, так ни разу к тебе и не зашел? Ну, тогда ты просто умом тронулась, милая. Кто в наше время верит мужчинам, гори они в огне! Может, он с другой ходит, а ты ему вслед все глаза проглядела…»
Что остается Деспине, как не соглашаться? «Да, глупость моя, глупость беспросветная. Люблю его, зову, души в нем не чаю, а он все мимо, мимо… Хоть бы свистнул разок, когда приносит соседям почту, и то от сердца бы отлегло». — «Да что, свет клином на нем сошелся?» — «Только им и живу я в мыслях днем и ночью…» — «Опомнись, голубушка, что ты мелешь? Ты никак заболела, надо тебя врачу показать».
Хорошо еще, что соседка Зиновия не знает, как Деспина на двоих и готовит, и стирает, и постель расстилает — кладет рядом две подушки и разговаривает сама с собой:
«И в кого ты такой уродился — сумасбродный, бездомный, необстиранный… и вечно голодный бродяга, Ангел ты мой… Одни газеты у тебя на уме, и почта, и общее сельское благо, а твоя Деспина… Разве ты смыслишь что-нибудь после этого, глупый Ангел?»
Да, узнала бы Зиновия, со всех ног побежала бы к подружке, а подружка в тот же день — к своей соседке. А от той соседки до сельсовета и до больницы сколько осталось домов? Ох, людская молва — морская волна… «А ведь Деспине скоро стукнет… Боже, если мне уже тридцать, то ей вот-вот… и все одна, сколько лет сама не своя ходит, сохнет на глазах, а ему хоть бы хны!..»
«Да я помню, как она мне призналась. Я тогда еще отрезала косы, хотела походить на одну дикторшу в телевизоре. Деспина мне и шепнула: „Красивая ты… А я не буду! Баде Ангелу так понравились мои косы! Погладил даже и сказал — расти, расти, Деспина, как появится цветок в косе, я тебя сфотографирую, в газету отправлю. Где найдешь в наше время красавиц с такими волосами! Знаешь, сколько стоят эти косы в парикмахерской? А с твоими глазами сразу в кино возьмут!“»
«И погубил девчонку — сколько лет прошло? — как поверила тогда, так и до сих пор верит, блаженная…»
Деспина разожгла очаг. В утренней немоте голубой дым застыл над орехом древней греческой пилястрой, как в те далекие времена, когда накануне великих свершений богам приносили жертвы. И в самом деле, Деспине тоже предстояли перемены. Жаль только, что в наш научный век не хватает времени и терпения присмотреться, как стелется дым в погожий день. Если надо — послушай сводку погоды по радио, зачем вчитываться в дым очага: мирно вздымается он все той же пилястрой или растрепанным веником метет небеса?
Над двором Деспины чудодействовали древние божества. Вот уже в воздухе поплыл запах жареного, — жертва, значит, принята! — и в котелке забормотал голодный оракул… А что это у края плиты — такие же белые и круглые, как сотню тысяч лет назад? Так и есть — яйца!
На дне облупившегося черного казанка белели еще несколько вареных яичек — их не тронула Деспина, — и они словно утешали ее: «Ничего, подождем, потом поедите… Вдвоем поедите, втроем, наше дело вас насытить: голодных, влюбленных, жаждущих, страждущих…»
Эта мысль у Деспины только промелькнула… А вот многодетная и покорная судьбе Деспинова бабушка и не думала ничего такого, просто верила…
Вдруг с улицы послышалось:
— Ну что, Деспина, готова просвира?
Соседка Зиновия, как старшая, лучше помнила бабушку Деспины, чем сама внучка, наследница старой-престарой Варвары.
Деспина смутилась, но не за слово бабушки, называвшей мамалыгу по-церковному просвирой. Щеки ее вспыхнули, словно от жара печки, — только подумала рассказать Зиновии, что на душе наболело, а та уже у ворот, как птица из сказки с живой водой в клюве… Да какая там сказка — идет себе с ведром от колодца.