— В общем, ужасный обычай, — заключил священник. — Но они на это идут ради своей чести, ради чести своей семьи. Они всегда готовы умереть за свою честь.
Она сказала, что, видно, ее проводник не так уж был готов умереть, раз бежал в Черногорию.
— Но ему это не помогло, верно ведь? — сказал священник. — Даже если бы он уехал в Америку, все равно это не помогло бы.
В Триесте она села на пароход, идущий вдоль Далматинского побережья. Она путешествовала в компании мужа и жены Коззенс, с которыми познакомилась в Италии, и их друга доктора Лэма, который приехал из Англии и встретился с ними здесь. Пароход пристал в маленьком порту Бар, который итальянцы называют Антивари, и путешественники провели ночь в гостинице «Европейская». После обеда они погуляли по террасе, но миссис Коззенс боялась простуды, так что они вернулись в помещение и стали играть в карты. Ночью прошел дождь. Она проснулась и стала слушать шум дождя, и ее охватило ужасное разочарование, перешедшее в ненависть к этим немолодым людям, особенно к доктору Лэму, которого, как она подозревала, Коззенсы вызвали из Англии, чтобы познакомить с ней. Наверняка думали, что она богата. Заокеанская наследница, которой можно почти простить акцент. Эти люди слишком много ели и потом принимали пилюли от несварения. И еще их пугали незнакомые места — зачем тогда было сюда ехать? Утром ей придется вернуться вместе с ними на пароход, иначе они поднимут шум. Она никогда не совершит путешествие через горы в Цетине, столицу Черногории — им сказали, что это небезопасно. Она никогда не увидит ни колокольню, где когда-то висели головы турок, ни платан, под которым давал аудиенции своим подданным правитель-поэт. Ей не удавалось заснуть, и она решила, как только забрезжит рассвет, спуститься вниз и — даже если дождь еще не кончится — пройти немного по дороге за город, только чтобы посмотреть на руины, которые, как она знала, находятся в той стороне, среди олив, австрийскую крепость на скале и черный склон горы Ловчен.
Ей повезло и с погодой, и с гостиничным портье, который почти мгновенно отыскал для нее оборванного, но бодрого проводника на заморенной кляче. Они отправились в путь — она верхом, проводник пешком впереди. Дорога была крутая, извилистая, заваленная камнями, солнце жарило все сильней, а в участках тени, которые они пересекали время от времени, было черно и холодно. Она проголодалась и решила, что скоро надо будет поворачивать назад. Она собиралась позавтракать со своими спутниками, которые вставали поздно.
Конечно, после того, как обнаружат тело проводника, ее начнут искать. Местные власти — какие ни на есть — наверняка поставлены в известность. Пароход ушел по расписанию, и ее знакомые уехали на нем. В гостинице не забирали паспорта на ночь. Никто из родных и знакомых, оставшихся в Канаде, ее искать не будет. Она никому не писала регулярно, с братом поссорилась, родители ее умерли. «Ты вернешься домой, лишь растранжирив все наследство, и кто тогда должен будет о тебе заботиться?» — спросил ее брат.
Когда ее везли через сосновую рощу, она очнулась и вопреки боли — и, вероятно, из-за ракии — почувствовала, что ее укачивает, усыпляет, что она сдается, не веря в реальность происходящего. Она сфокусировала взгляд на свертке, притороченном к седлу едущего впереди всадника. Сверток колотился о спину лошади. Размером с капустный кочан, он был завернут в заскорузлую тряпку, покрытую ржавыми пятнами.
Эту историю я услышала в старой больнице святого Иосифа в Виктории. Рассказала ее Шарлотта — она была мне чем-то вроде подруги, когда я только переехала в те края. Отношения с друзьями тогда казались мне одновременно очень близкими и неустойчивыми, зыбкими. Я не могла понять, зачем люди рассказывают мне то или иное, в чем хотят меня убедить.
Я пришла в больницу с цветами и коробкой шоколадных конфет. Шарлотта подняла голову навстречу розам — коротко стриженные белые волосы походили на перья.
— Ну! — сказала она. — Они не пахнут! Я, во всяком случае, не чувствую. Но, конечно, они прекрасны. А конфеты съешь сама. Мне все кажется на вкус как смола. Не знаю, откуда мне известно, какая на вкус смола, но мне так кажется.
У нее был жар. Я взяла ее за руку — рука оказалась на ощупь горячей и отечной. Шарлотту остригли в больнице, и от этого казалось, что лицо и шея у нее похудели.
— Только не думай, что я тебе не благодарна, — сказала она. — Садись. Принеси стул вон оттуда, ей он не нужен.
В палате были еще две женщины. От одной виднелся только пучок желтовато-седых волос на подушке. Другая сидела привязанная к стулу, извиваясь и хрюкая.