Она бежала, ломая каблучками хрусткую наледь. Кажется, кто-то окликнул ее. Кажется, кто-то попытался остановить:
— Фрау, туда нельзя!
Оцепление, спаянное из серых мундиров, рвалось на пунктир. У подножия лестницы уже не было ни мольберта, ни самого художника. Рябой смешался с толпой. Шарф Родиона в последний раз мелькнул где-то у чумной колонны. Марго остановилась с едва не выпрыгивающим из ребер сердцем, огляделась вокруг — на фонари, слепящие глаза, на убегающие в зимнюю тьму улочки, на черные шпили, — как вдруг со стороны собора пришел удар.
От него задрожала мостовая, качнулись гирлянды над головой и сразу же — одновременно с истошными криками, вспоровших воздух, точно стилетом, — оранжево осветились витражи.
— Родион! — в голос закричала Марго и, растворившись в страхе, побрела обратно к собору.
Ее обгоняла полиция, зеваки, какие-то господа с носилками.
Кричали люди:
— Бомба! Бомба!
Гудело алое пламя, вылизывая каменные лица святых.
Кто-то стонал — предсмертно, протяжно, на одной ноте.
Марго поскользнулась, не удержала равновесия и, плюхнувшись на мостовую, разрыдалась — не столько от боли, сколько от душевного надлома. Прижатая каблуком, трепыхалась мерзкая листовка: нарисованный огонь был как настоящий.
Особняк фон Штейгер.
Меньше, чем через два часа, в Авьене воцарилась тишина.
Это была не та рождественская тишина, наполненная умиротворением и покоем. Нет, тишина пульсировала, как нарыв, в ней вызревала буря, и Марго всей сутью ощущала: что-то грядет.
Блуждание по ночным улицам лишь на первый взгляд казалось бесцельным, но природное чутье вело Марго через Штубенфиртель, где в незрячих окнах университета не было ни огонька, потом на Бундесштрассе. Несколько раз Марго обгоняли гвардейцы: грохот подков и бряцанье сабель вызывали неясную тревогу. Петерплатц оцепили. В госпиталь везли пострадавших, в полицейский участок — подозреваемых, и каждый раз Марго чудилось, будто она снова видит вязаный шарф Родиона, и каждый раз ошибалась.
Его не было ни в университете, ни в участке, ни на оцепленном Петерсплатце, не было и дома.
Особняк барона угрюмо ждал, пустой и мертвый, как его хозяин. Марго не хватило духу вернуться в него: от мысли, что ей придется провести ночь в одиночестве, в окружении старых портретов и алхимических колб, делалось дурно.
Она замешкалась на пороге.
— Фрау фон Штейгер? — Вцепившись в дверную ручку, Марго обернулась на голос. — Простите, фрау, мне очень нужно с вами поговорить…
Опасение развеялось, едва баронесса различила меховую мантилью и дамскую шляпку с вызывающе пышным пером.
— Простите, — через силу улыбнулась Марго, — я давно не принимаю клиентов, так что не знаю, смогу ли помочь вашей беде.
— И я не знаю, — женщина остановилась у самой кромки светового круга, и сжала руки под муфтой. — Но речь идет о жизни Спасителя, — помедлила, от чего у Марго болезненно подскочило сердце, и добавила совсем тихо: — Генриха.
«Что с ним? — кольнула первой мыслью, а следом еще одной: — Где?..»
Ни одна не была высказана: язык приморозило к небу. Вместо слов Марго распахнула дверь и приглашающим жестом велела следовать за ней.
За вечер кабинет выстудило, рамы присыпало снежной пылью. Не раздеваясь, Марго запалила фитиль и подняла вуаль. Гостья последовала примеру: у нее оказалось красивое зрелое лицо и чувственные губы, напомаженные чуть гуще, чем принято в приличном обществе.
— Значит, это вы и есть, — сказала она грудным, хорошо поставленным голосом, оглядывая баронессу очень черными и очень внимательными глазами. — Что ж, не худший выбор.
Сделалось неуютно, и Марго перебила:
— Вы сказали, что хотели поговорить со мной о Спасителе, фрау…
— Фройлен, — поправила гостья. — Меня зовут Марцелла Турн, хотя вам это имя ничего не скажет. Вас было несложно найти: женщины Авьена знают, к кому обращаться, когда надежды не осталось.
— Вы кто? — теряя терпение, отрывисто осведомилась Марго, спиной чувствуя нарисованный взгляд барона. — Почему сказали, что жизнь его высочества в опасности? Откуда…
— Знакома с ним? — подхватила гостья и ответила спокойно, будто само собой разумеющееся: — Я его любовница.
По спине прокатилась холодная дрожь, и Марго сжала пальцами виски.
— Вас не должно это смущать, — меж тем продолжила гостья, не отводя от баронессы лихорадочно блестящих глаз, точно пыталась донести пугающую, но очень важную мысль. — Это давняя связь, и за прошедшие годы я видела его всяким: пьяным, потерянным, взволнованным, больным. Но только сегодня видела сломленным. Бог знает, почему он мне доверяет. Я никогда не винила его за слабости и знаю все пороки и недостатки, даже те, которые Генрих скрывает от всех, в том числе, от вас. К примеру, вы знаете, что он — морфинист? — и, уловив непонимание в ответном взгляде Марго, дернула ртом в усмешке. — Вы ведь спали с ним и должны были видеть следы уколов… А, впрочем, люди видят лишь то, что хотят увидеть. Мне ли судить? Я только падшая женщина из увеселительного салона. Меня он не любит, а вас — да. Любит и бережет. Поэтому пришел умирать не к вам, а ко мне.
— Умирать? — слово рыболовным крючком подцепило за легкие, и Марго поперхнулась на вдохе. — О, Господи! Умоляю, говорите яснее!
— Для того и пришла, — ответила Марцелла. — Сегодня Генрих пытался покончить с собой… — заметив порывистое движение Марго, подалась навстречу и накрыла ее ладонь своей рукой, затянутой в бархат. — Нет, нет! Не подумайте, я сразу сообщила доктору из Ютланда, и он успел.
— Доктор Уэнрайт? Какая удача! Но где они теперь?
— Не могу знать, доктор увез Генриха, едва привел в чувство. Но я уверена: он в безопасности. Никто в империи не хочет, чтобы Спаситель погиб раньше срока.
— Вы говорите кошмарные вещи! — Марго приподнялась и теперь глядела на гостью сверху вниз.
— Лишь то, что думает народ, — спокойно ответила Марцелла. — Авьен любит своего Спасителя, но только потому, что он — Спаситель. И готовы исполнять капризы, прощать распутство, подливать вина и подавать морфий — что угодно, лишь бы он протянул эти несчастные семь лет.
— Довольно! — Марго выпрямилась во весь рост, стискивая зубы от сердечной боли. — Прошу вас уйти, иначе я звоню в полицию!
И, отзываясь на ее слова, в глубине особняка настойчиво и пронзительно затрещал телефон.
— Не утруждайтесь, — Марцелла поднялась тоже. — Я только что из Авьенского эвиденцбюро. Попытки убить себя достаточно для оповещения полиции. Но герр майор не поверил ни единому моему слову.
— Майор? — страдальчески переспросила Марго, мучимая не прекращающимися телефонными трелями. — Неужели… Вебер?
— Я была слишком взволнована, чтобы запомнить имя. А герр майор, должно быть, излишне занят. Он решил, будто Генрих попросту запил. Сказал: проспится — перестанет молоть чепуху, а если бы его высочество хотел умереть, то предпочел бы церковь борделю. Потом я узнала, что случилось на Петерсплатце. Может, Генриху повезло… — сдвинула брови, словно размышляя о чем-то, потом тряхнула головой. — Нет, нет! Он все равно мог погибнуть! В церкви или моей постели… этого нельзя допустить!
— Я сейчас же поеду в госпиталь, — сказала Марго, широкими шагами пересекая кабинет. Телефон все еще трезвонил, натягивая нервы в струну, но было уже неважно. А важно лишь знать, что Генрих в безопасности, что он живой, только увидеть его — и тогда страшные, бьющие в самую суть слова этой женщины окажутся тяжелым сном.
— Его могли отвезти и в Ротбург! — в спину возразила Марцелла. — Туда мне ход заказан, а вы там были — не спрашивайте, откуда знаю! — были и можете пройти снова! — нагнав у самой двери, схватила Марго за локоть. Телефон в последний раз тренькнул и умолк, погрузив особняк в давящую тишину, отчего слова Марцеллы прозвучали неприятно и резко: — Вы обязательно должны поговорить с ним! Убедить! Генрих послушает вас, я знаю! — и зачастила, срываясь на хрип: — Ведь если не вы, то кто? Ведь кто-то должен спасти его! Быть рядом не на словах, не по долгу службы, не ради денег, не ради будущего империи, не потому, что Спаситель — такая драгоценная и хрупкая вещь, которую надо закрыть в золотой шкатулке, пока не придет срок! А быть рядом, потому что он человек! Мужчина! Лишь потому, что без него твоя жизнь окажется пыткой!