Прошла ночь, кончился первый день знакомства Шара и Мальчика.
Наступило утро второго дня.
Открылось окно, и оттуда вылетел Шар.
— Стой здесь и жди меня, — сказал Мальчик.
Открылась дверь парадной, и оттуда вышел Паскаль.
— Спускайся, — сказал он Шару.
И Шар, чуть покачиваясь, медленно… спустился к Мальчику.
Когда–то датский сказочник Андерсен наделил мир животных и вещей удивительными свойствами. Стали думать, заговорили лягушки и мыши, кроты и птицы, лебедь и соловей. Ожили, зажили своей жизнью и оловянный солдатик, и роза с могилы Гомера, и цветы маленькой Иды, и самые обычные вещи нашего обихода.
Вещи думали, разговаривали, и нам открывался незнакомый и волшебный мир. Но иногда он вдруг становился похожим на мир людей. Одни вещи были добрые и умные, другие — тупые, косные и завистливые: на них словно проецировались черты человеческого характера. Но главное — от людей часто зависела их жизнь.
Так оживал их мир под волшебным пером Андерсена. И Ламорис, подобно сказочнику, — но уже волшебной камерой — оживил шар, который до него никто не оживлял; он дал шару жизнь, создал его мир, его свойства — не спроецированные с человека или животного, а собственные, индивидуальные, принадлежащие только воздушному шарику, естественные для него…
Шар не мог говорить, но он мог летать, летать, куда захочет, и он ждал у окна Паскаля, и он спустился к Паскалю по его зову.
Шар не зависел пока от людей, он летал сам по себе, мог подниматься и опускаться, мог играть с Паскалем.
Когда Паскаль захотел, как накануне, взять Шар за его мягкую белую тесьму, Шар сделал неуловимое, грациозное движение, и Паскаль промахнулся. Паскаль снова потянулся к Шару, но Шар, словно дразня его, чуть–чуть отлетел в сторону. Тогда Паскаль сделал вид, что не замечает Шар, и пошел вперед. Шар тихонько и послушно полетел за мальчиком, но когда Паскаль быстро повернулся, ему не удалось перехитрить Шар: Шар упорно не давался в руки Паскалю. Он играл и в игре, казалось бы, одерживал верх. Но только до тех пор, пока Паскаль не прятался за углом. И тут, без Паскаля, которого он потерял из виду, Шар оказывался совершенно одиноким и беззащитным. Он становился растерянным, неуверенно летел в одну сторону, в другую, пока не попадал в руки Паскаля; и словно радостные блики играли на его кожице: он пережил небольшой испуг и теперь был счастлив не менее, чем Паскаль.
Это начался удивительный процесс — не дружба, нет. Дружба будет потом показана в фильме не менее удивительно. Началось то, что Ламорис открывает нам заново, что происходит между человеком и человеком, человеком и собакой, человеком и птицей, — словом, между двумя живыми существами; что присутствовало во многих произведениях, но сначала у Экзюпери в сказке «Маленький принц», а потом у Ламориса в фильме «Красный шар» стало как бы целой философской категорией: начался процесс приручения.
«Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков, — говорит Лис Маленькому принцу. — И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя всего только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете».
Это приручение оживляет Красный шар, наделяет его характером, способностью понимать человека, способностью любить. Оно дает способность любить, способность отвечать за другого маленькому Паскалю.
Это взаимное приручение, когда каждый отдает другому свою душу.
Мальчик мечтал о друге, о дружбе, о волшебном чувстве. И к нему пришла сказка, мечта, выраженная непохожим ни на один в Париже воздушным красным шаром. Мальчик отнесся к этому просто и естественно. Ни на секунду не удивившись, он влез на фонарь и отвязал шарик. И так же не удивился он, когда увидел, что шар понимает его, следует за ним, играет с ним.
А шар пришел из сказки к человеку, к мальчику Паскалю, у которого не было друга. И Шар ничему не удивился — ни тому, что Мальчик отвязал его, ни тому, что не бросил у трамвая, ни тому, что не отдал дождю.
И так, естественно и просто, переходило это приручение в дружбу. Вот снова — остановка трамвая. Но теперь Паскаль знал, что ему делать. Он выпустил Шар, сел в трамвай, и на улицах Парижа можно было наблюдать удивительное зрелище: за трамваем, лавируя между проводами и прохожими, свободно, как сама мечта, летело светлое воздушное пятно.
И снова кто–то поднял голову, но заторопился дальше. А больше Шар никто и не заметил.