Вечером Родольф катался на лодке по озеру, вокруг мыса; добрался до Брюнена, Швица и вернулся с наступлением ночи. Издалека он заметил открытое, ярко освещенное окно, слышал звуки фортепьяно и мелодичный голос. Молодой человек велел остановиться, чтобы насладиться чудесно исполняемой итальянской арией. Когда пение прекратилось, Родольф велел причалить к берегу, а затем отослал лодку и обоих гребцов. Рискуя замочить ноги, он уселся на куче изъеденных волнами камней, над которой возвышалась частая изгородь из колючих акаций; вдоль нее тянулась аллея молодых лип. Через час над головой Родольфа послышались шаги и разговор; долетевшие слова были итальянскими, их произносили два молодых женских голоса. Воспользовавшись моментом, когда собеседницы находились у одного конца изгороди, Родольф бесшумно проскользнул к противоположному концу. После получасовых усилий ему удалось найти место, откуда можно было, оставаясь незамеченным и неуслышанным, увидеть обеих женщин, Когда они приблизятся к нему. Каково же было удивление Родольфа, когда он узнал в одной из женщин маленькую немую! Она говорила по-итальянски с мисс Ловлес. Было одиннадцать часов вечера. На озере и вокруг дома царила такая тишина, что обе женщины, должно быть, чувствовали себя в безопасности; лишь они одни не спали во всем Жерсо. Родольф сообразил, что немота служанки была вынужденной хитростью. Судя по тому, как они говорили по-итальянски, это был их родной язык. Родольф заключил из этого, что они выдавали себя за англичанок из каких-то тайных побуждений.
«Это итальянки-эмигрантки, — подумал он, — изгнанницы, без сомнения, имеющие основания опасаться австрийской или сардинской полиции. Они ожидают наступления ночи, чтобы гулять и разговаривать в полной безопасности».
Тотчас же Родольф лег на землю и пополз вдоль изгороди, как змея, пока ему не удалось найти проход между двумя кустами акаций. Рискуя разорвать платье и оцарапать спину, он пробрался сквозь изгородь, когда мнимая мисс Фанни и ее мнимонемая служанка находились на другом конце аллеи; затем, когда они приблизились на расстояние двадцати шагов, по-прежнему не видя его, так как он скрывался в тени изгороди, довольно ярко освещенной луной, Родольф внезапно поднялся.
— Не бойтесь меня, — сказал он по-французски, — я не шпион. Вы эмигрантки, я догадался об этом. А я француз; один ваш взгляд приковал меня к Жерсо.
Внезапно Родольф почувствовал острую боль от стального лезвия, вонзившегося ему в бок, и упал навзничь.
— Nel lago con pietra,[4] — шепнула ужасная немая.
— Ax, Джина! — воскликнула итальянка.
— Она промахнулась, — сказал Родольф, извлекая из раны стилет, натолкнувшийся на ребро. — Но чуточку повыше, и он попал бы прямо в сердце. Я виноват, Франческа, — продолжал он, вспомнив имя, несколько раз произнесенное маленькой Джиной, — я не сержусь, не браните ее! Счастье говорить с вами стоит удара кинжалом. Только покажите мне дорогу, мне надо вернуться в дом Штопферов. Будьте спокойны, я никому ничего не скажу.
Франческа, придя в себя от удивления, помогла Родольфу подняться и сказала несколько слов Джине, глаза которой наполнились слезами. Обе женщины усадили Родольфа на скамью, сняли с него верхнее платье, жилет, галстук. Джина расстегнула его рубашку и высосала из раны кровь. Франческа, оставив их на минуту вдвоем, вернулась с большим куском английского пластыря и приложила его к ране.
— Вы можете теперь дойти до дому, — сказала она. Они взяли его под руку, и Родольф был отведен к калитке, ключ от которой находился в кармане передника Франчески.
— Говорит ли Джина по-французски? — спросил он ее.
— Нет. Но не волнуйтесь, — сказала Франческа с некоторым нетерпением.
— Позвольте мне посмотреть на вас! — продолжал с нежностью Родольф. — Ведь я, быть может, долго не смогу прийти.
Он прислонился к одному из столбов калитки и взглянул на прекрасную итальянку, позволившую любоваться ею целую минуту, среди дивной тишины, при свете луны, озарявшей красивейшее из швейцарских озер.
Франческа, в самом деле, представляла собой классический тип итальянки, именно такой, какой воображение представляет себе. Прежде всего Родольфу бросились в глаза изящество и грациозность ее фигуры, крепкой и сильной, несмотря на внешнюю хрупкость и гибкость. Легкая бледность, покрывшая ее лицо, выдавала внезапное волнение, но не могла скрыть неги, которою дышали ее влажные, бархатисто-черные глаза. Руки, столь красивые, что вряд ли какой-либо греческий скульптор мог изваять подобные, покоились на руке Родольфа; их белизна выделялась на черном фоне его сюртука. Неосторожный француз лишь мельком успел заметить овальную, слегка удлиненную форму лица Франчески, полуоткрытый, чуточку грустный рот со свежими, яркими губами, позволявший видеть блестящие зубы. Очертания ее лица были так прекрасны, что служили порукой долговечности ее ослепительной красоты; но больше всего поразили Родольфа восхитительная непринужденность и чисто итальянская искренность, с какими эта женщина отдавалась чувству сострадания.
Франческа сказала несколько слов Джине; последняя отвела Родольфа под руку до самого дома Штопферов и, позвонив, скрылась, подобно ласточке.
«Однако эти патриоты скоры на руку! — подумал Родольф, почувствовав сильную боль, когда остался один, и лег в постель. — Nel lago! Джина бросила бы меня в озеро с камнем на шее!»
С рассветом он послал в Люцерн за лучшим хирургом; когда тот приехал, Родольф попросил его соблюдать строжайшую тайну, дав понять, что этого требует честь.
Леопольд вернулся из своей поездки в тот самый день, когда влюбленный юноша встал с постели. Родольф придумал предлог, объяснявший его нездоровье, и поручил другу поехать в Люцерн за вещами и письмами. Оттуда Леопольд привез ужасное, трагическое известие: мать Родольфа умерла. Роковое письмо, отправленное отцом Леопольда, пришло в Люцерн уже после их отъезда.
Несмотря на принятые Леопольдом предосторожности, Родольф заболел нервной горячкой. Лишь только будущий нотариус увидел, что его друг вне опасности, он уехал во Францию с доверенностью от него. Таким образом, Родольф остался в Жерсо, единственном месте, где его скорбь могла утихнуть. Положение молодого француза, его отчаяние и обстоятельства, вследствие которых потеря матери была для него тяжелее, чем для кого-нибудь другого, стали известны и привлекли к нему внимание и сочувствие всех жителей Жерсо. Каждое утро мнимая немая навещала француза, чтобы сообщить своей госпоже, как он себя чувствует.
Лишь только Родольф смог выходить, он отправился к Бергманам поблагодарить мисс Фанни Ловлес и ее отца за участие, с каким они отнеслись к нему. Старый итальянец впервые с тех пор, как поселился у Бергманов, позволил иностранцу посетить его жилище; Родольфа приняли очень радушно, сочувствуя постигшему его несчастью, а также потому, что он был французом, а это отводило от него всякие подозрения. Франческа была так красива этим вечером, при свечах, что в подавленное горем сердце Родольфа снова проник луч света. От ее улыбки в душе молодого человека, несмотря на траур, расцветали розы надежды. Она пела, но не веселые арии, а серьезные и торжественные мелодии, отвечавшие настроению Родольфа, который заметил эту трогательную предупредительность. В восемь часов вечера старик оставил их вдвоем, не проявляя никаких опасений, и удалился к себе. Когда пение утомило Франческу, она позвала Родольфа на внешнюю галерею, откуда открывался чудесный вид на озеро, и знаком предложила сесть рядом с ней на простой деревянной скамье.
— Не будет ли нескромностью спросить, сколько вам лет, саrа[5] Франческа? — спросил Родольф.
— Двадцатый год, — ответила она.
— Если что-нибудь может облегчить мою скорбь, — продолжал он, — то это надежда, что отец позволит вам выйти за меня замуж. Богаты вы или бедны, вы так красивы, что кажетесь мне лучше дочери любого князя. Я трепещу, признаваясь вам в том чувстве, которое вы мне внушили, но оно глубоко и вечно.