Карл Зелиг, один из самых значительных биографов Эйнштейна, однажды обратился к нему с вопросом, не унаследовал ли тот свой талант к науке от отца, а талант к музыке — от матери. Эйнштейн совершенно искренне ответил: «У меня нет никакого таланта — только страстное любопытство. Следовательно, отпадает вопрос о наследственности». Эйнштейн говорил так не из скромности, скорее, им руководила осторожность. Он постарался как можно точнее ответить на неточно сформулированный вопрос. И если представить себе, что вопрос относился к артистизму Эйнштейна в науке, то, безусловно, Зелиг имел в виду нечто другое. В вопросе содержался намек на то, что Музыка значила для Эйнштейна не меньше, чем наука. Конечно, Эйнштейн ценил музыку и играл на скрипке лучше многих любителей. Но если в науке он сравним с Ньютоном (которого Эйнштейн глубоко почитал), то можно ли с таким же основанием сравнить его с Моцартом (любимым композитором Эйнштейна)?
Эйнштейн ни в коей мере не был дилетантом в науке. Его дарование глубоко профессионально. Талант выдающегося профессионала в любой области, будь то геология или подделка денег, способен вызывать у обывателя благоговение. Но талант — не очень редкое явление, к тому же по профессиональным меркам научный талант Эйнштейна и его технические способности не поражали воображение. Его превосходили многие. В строгом смысле слова, у Эйнштейна в самом деле не было особого научного дара. Но стоило ему прикоснуться к научной проблеме, как та преображалась, словно по мановению волшебной палочки. Эйнштейн обладал подлинно волшебным талантом, выходящим за рамки логики, — талантом, выделяющим гения из массы менее значительных, но более талантливых, чем он, людей.
Мы сумеем убедиться в этом далее. Эйнштейн вскользь коснулся этой темы в своей автобиографии, хотя слова его звучали вполне скромно. В конце концов, не мог же он прямо заявить: «Я — гений». Вот его объяснение, почему он стал физиком, а не математиком:
«Причиной того, что я до некоторой степени пренебрегал математикой, было не только преобладание естественнонаучных интересов над интересами математическими, но и следующее своеобразное чувство. Я видел, что математика делится на множество специальных областей и каждая из них может занять всю отпущенную нам короткую жизнь. И я увидел себя в положении буриданова осла, который не может решить, какую же охапку сена ему выбрать. Дело было, очевидно, в том, что моя интуиция в области математики была недостаточно сильна… Но [в физике] я скоро научился выискивать то, что может повести в глубину, и отбрасывать все остальное, т. е. то, что перегружает ум и отвлекает от существенного».
Столь могучая интуиция не поддается рациональному объяснению. Ей не обучишь, ее не сведешь к правилу — в противном случае все могли бы стать гениями. Она бьет ключом изнутри. Альберт Эйнштейн написал свою автобиографию, когда ему было шестьдесят семь лет, и в ней он вспоминает о важном событии, которое произошло более шестидесяти лет назад. Он любил рассказывать об этом. Как-то в возрасте 4–5 лет, когда он болел, отец принес ему компас. Многие дети были знакомы с такой игрушкой. Но воздействие компаса на маленького Альберта оказалось и впечатляющим, и… пророческим. Будучи уже на склоне лет, Эйнштейн отчетливо припоминает охватившее его много лет назад ощущение чуда: недосягаемая и полностью изолированная стрелка компаса тем не менее подвержена воздействию невидимой силы, заставляющей ее поворачиваться на север. Неважно, что магнитная стрелка не большее (но и не меньшее) чудо, чем стремящийся к земле маятник. Ребенку уже были знакомы и маятники, и падающие предметы. Он воспринимал их без удивления. В то время Альберт еще не мог осознавать, что и в них заключена тайна. Не мог он также знать, что ему предстоит внести огромный вклад в наше понимание гравитации. Для маленького Альберта магнитная стрелка явилась откровением. Она не укладывалась в привычные рамки, была как бы насмешкой над сложившейся у ребенка простой картиной упорядоченного физического мира. В своей автобиографии Эйнштейн пишет: «Я помню еще и сейчас — или мне кажется, будто помню, — что этот случай произвел на меня глубокое и длительное впечатление».