Ничто в долгом опыте западной Церкви не подготовило ее к такому кризису. Не было ни четкого определения преступления ереси, ни юридических принципов, на которые можно было бы ориентироваться, ни процедур, ни предписанных наказаний. Время от времени академические споры приводили к осуждению ереси, но виновных было немного, и обычно это были клирики, над которыми Церковь осуществляла прямую власть. Столкнувшись с грозными доказательствами организованного инакомыслия, церковники некоторое время держались за веру в то, что самый упрямый еретик в конце концов уступит аргументированным доводам. Большинство из них все же прислушались к совету, который Вазо, епископ Льежский, дал своему коллеге-епископу в 1045 году. "Мы не вправе, — писал Вазо, — лишать еретиков жизни, дарованной им Богом, только потому, что считаем их находящимися в лапах Сатаны. Те, кто являются нашими врагами на земле, могут, по милости Божьей, быть нашими начальниками на небесах". Более века спустя Геро Райхерсбергский выразил то же мнение, протестуя против казни Арнольда Брешианского. Но к тому времени настроение уже менялось. Если прелаты XI века и были склонны к снисходительности, то только потому, что они всерьез не предполагали возможности того, что ересь вытеснит ортодоксию даже на местном уровне. Однако именно такая перспектива, по мнению разумных церковников, ожидала их в 1160-х годах. Святой Бернард, как и подобает человеку, предпринявшему две крупные миссии против еретиков, верил в убеждение и примирение. "Ошибки опровергаются аргументами, а не силой", — советовал он кельнскому духовенству. Тем не менее, продолжал святой, если после неоднократных предупреждений еретики будут упорствовать в своих заблуждениях, их следует отлучить от церкви, "а если окажется, что и тогда они предпочтут умереть, чем уверовать, то пусть умирают". Интеллектуалы среди духовенства продолжали опровергать мнения дуалистов в аргументированных трактатах. Петр Достопочтенный, аббат Клюни, написал трактат против петробрусианцев. Алан Лилльский написал огромный труд по опровержению ереси иудеев и вальденсов Франции. Экберт из Шонау написал тринадцать проповедей об ошибках дуалистов долины Рейна. Но в большинстве регионов Северной Европы Церковь уже начала проводить политику жестоких репрессий. Экберт сам руководил сожжением кельнских еретиков в августе 1163 года.
В эпоху, которая мало заботится о догмах и разделяет неприязнь епископа Вазо к гонителям, нелегко понять безжалостную жестокость, с которой в средние века пытались подавить религиозное инакомыслие. Объяснение вряд ли можно найти в теократических амбициях церкви. Хотя Папы XIII века взяли на себя руководство преследованиями и создали инквизицию как наиболее эффективный инструмент, инициатива исходила двумя веками ранее из других мест — от светских властителей и толп линчевателей. В обществе, которое считало религию основой светской жизни, такое отношение к инакомыслию не удивительно. Средневековая община определялась своей религией в той же степени, что и политической лояльностью или территориальной сплоченностью. "Populus et christianitas una est"[2] — гласил договор, заключенный императором IX века Карлом Лысым. И эта максима была применена далеко за пределами имперской дипломатии. Неверующий человек не мог принадлежать к христианскому обществу; он был чужаком. И гораздо серьезнее, чем неверующий, был случай еретика, который принимал то же откровение, что и его ортодоксальный сосед, но давал ему иное толкование, искажая и извращая его, уводя более несведущих людей от спасения. Ересь была распространяющимся ядом, и общество, которое терпело ее, побуждало Бога лишить его своей защиты. Неверие отдельного человека угрожало всем окружающим. Фома Аквинский знал это, когда сравнивал еретиков с фальшивомонетчиками; и если государство имело право казнить фальшивомонетчиков, подрывающих светские устои общества, то разве Церковь не имеет такого же права уничтожать еретиков, подрывающих ее духовные устои? Эти опасения были вполне реальны, даже когда ереси, о которых шла речь, возникали в результате заумных спекуляций по вопросам минимальной теологической важности. Гораздо более серьезной была угроза дуализма, приверженцы которого были организованы и убедительны, а их учение поднимало настолько фундаментальные вопросы, что вызывало сомнения в том, можно ли их вообще называть христианами.