«Молю, молю, — думал он, обращаясь к мало знакомым ему богам. — Только бы они не тронули Майну!»
Крестьяне изо всех сил старались играть свою роль. Солдаты — их было около двадцати — собрались на небольшой площади возле башни, которая действительно оказалась амбаром. В руках у одного из солдат был красно-зелёный флаг с изображением собаки, поражённой мечом. Шесть лошадей тащили за собой пустые деревянные телеги. Процессия остановилась.
Солдатам было нужно не только зерно — они пересчитывали людей. Труба прогудела ещё два или три раза, собирая крестьян с полей. Они сгрудились у амбара, делая вид, что их не интересует происходящее. Снова Терман удивился тому, как они играли свои роли: они выглядели именно такими безмозглыми существами, за которых их принимали солдаты. Они собирались очень долго, но наконец один из солдат, по-видимому, офицер, так как был одет в форму ярко-красного и ярко-зелёного цветов, в отличие от тёмно-бордового и болотного цветов остальных солдат, соскочил с коня и стал выстраивать крестьян в каком-то определённом порядке.
Терман услышал, как он кричал «Стоять!», и крестьяне замирали на том месте, куда он их поставил.
Затем офицер стал расхаживать между ними, опуская руку на голову каждого, очевидно, считая. Терману было трудно наблюдать за этим процессом: то ему казалось, что офицер пропустил ряд, то — что посчитал один и тот же дважды. Некоторых крестьян Терман узнал; он уже дал им имена. Ему было стыдно, что он не запомнил эти имена. Женщина с двойным подбородком, делавшим её похожей на индюшку, — да, он давал ей имя, но помнил только то, как она улыбнулась ему с благодарностью. Офицер положил руку на голову маленькому мальчику — его зовут… О Боже! Неужели отсутствие памяти — заразная болезнь в Альбионе? Нет, нет… Его зовут Редин — умный парнишка, опасно умный.
Терман понимал, что его присутствие всё здесь изменило. Редин мог просто быть одним из маленьких мальчиков до того, как получил имя. Ему было не больше десяти лет. Может, посмотрев на выражение его лица, офицер поймёт, что в деревне что-то изменилось?
Офицер опустил руку на голову следующего крестьянина.
Терман напрягся.
Майна в своём шерстяном платье стояла рядом. Терман различил её только из-за высокого роста — она была на голову выше остальных. Он мысленно попытался подбодрить её, понимая, что она не в силах принять его послание.
— Эта — наверняка бунтовщица! — закричал офицер.
Несмотря на расстояние, Терман услышал его слова. «Нет, — подумал он, — но она красива, и ты думаешь, что сможешь лучше управлять своими людьми, если позволишь им изнасиловать её. Постой, ты сказал, она бунтовщица? Но из того, что говорила Майна, следует, что эти люди не способны бунтовать. Может, здесь уже были такие, как я? Или может, это просто ругательство, смыслу которого не придают особого значения, типа “выродок”?»
«Она — это я, а я — это она».
Майну оттащили от основной массы крестьян. Офицеру, видимо, надоело их считать, и он принялся выкрикивать приказы. Он распорядился, чтобы на площадь привели скот, совершенно не обращая внимания на то, что двое его солдат бросили Майну на землю и задрали ей платье.
Терман подался вперёд. Он не мог смотреть и не мог не смотреть. Он так хотел, чтобы у него в руках оказался меч и силы опять вернулись в его тело… Она говорила, что любое безрассудство с его стороны может плохо закончиться для крестьян. Он тогда согласился с ней. Он и сейчас был согласен, но несмотря на это его ногти царапали доски подоконника.
Солдат со спущенными ниже колен штанами удобно устроился на Майне, а она неподвижно лежала на спине, не выказывая никаких эмоций. Остальные крестьяне даже не смотрели в её сторону. Второй солдат ожидал своей очереди. Привели скот и погрузили на деревянные телеги. Животные громко кричали, протестуя каждое на свой манер. Одна из коров подняла хвост и с резким звуком опорожнилась. Терман подумал, что обратный путь будет нелёгким дня эллонских солдат, потому что животное, по-видимому, страдало какой-то болезнью кишечника. Офицер прокричал новую команду, и крестьяне начали носить из амбара зерно и грузить его на оставшиеся телеги. На Майну лёг третий солдат, а она всё ещё лежала, как труп.
«Это её месть, — неожиданно понял Терман. — Они не понимают этого, но она мстит им. Каждый из них хотел бы, чтобы она хоть как-нибудь реагировала на него, но она не собирается этого делать. Они же не могут обвинить её ни в чём: ведь она для них простая, неразумная рабыня-крестьянка».
Ему было тяжело смотреть на это насилие. Он не мог себе представить что-либо менее эротичное. Ему страшно хотелось убить кого-нибудь из них. Убийство было когда-то его работой и не пугало его.
Его эмоции смешались. Он тоже хотел её, он хотел показать ей настоящую любовь — долгий и медленный процесс, от которого удовольствие получают оба.
Почти всё зерно было погружено.
Когда-то, на родине у него был арбалет — инструмент смерти, способный поражать людей почти за сотню метров. Здесь арбалета не было, но ему сильно захотелось, чтобы он был… Правда, он мог промахнуться и попасть в Майну. Он представил древко в своей правой руке, мысленно поднял оружие, прицелился и… он один, грязный чердак и на площади равнодушно обесчещенная Майна.
Нет, слово обесчещенная не подходит. Солдаты обесчестили себя. Она же осталась такой, как была.
Вскоре солдаты ушли, провозгласив о своём уходе новым хриплым гудком трубы. Они не утруждали себя ничем, кроме поверхностного осмотра нескольких домов.
Майна дождалась, пока стихнет шум, и встала. Её юбка сама опустилась ей на бёдра. Она неловко улыбнулась собравшимся вокруг крестьянам, включая Ланца и Гред, которые утешали и благодарили её за выполненную роль. Отстранив их, она поглядела на окно чердака, за которым сидел Терман. Их взгляды встретились.
* * *
Майна очень долго мылась, а затем, пахнущая самодельным мылом, забралась к Терману в постель. Он уже почти засыпал, но обнял её, снял с себя ненавистную ночную рубашку и забросил в дальний угол комнаты. Когда его руки коснулись её кожи, он понял, что жаждал этого момента даже тогда, когда думал обратное. Они снова обнялись и просто уснули друг подле друга.
Утром всё было иначе.
Проснувшись, они занялись любовью так мирно и спокойно, как будто на свете не существовало понятие «время».
«Для неё, — подумал он, — действительно не существовало раньше такого понятия». Он удивился, поймав себя на том, что думает об этих вещах в момент, когда должен был раствориться в эмоциях.
«Я тоже чувствую отсутствие времени. В эти сладкие минуты мои воспоминания превратились в некие призрачные образы. Для неё же так было всегда. Когда она пыталась мысленно заглянуть в прошлое, перед ней возникало некое безвременье. Она чувствовала, что вчерашний день всё-таки был, но ничего не помнила из него. Чёрт возьми! Вместо ясности мышления я снова дал ей безвременье!
Ощущение её кожи — тоже воспоминание.
У неё есть прошлое, хоть она и не любит о нём вспоминать. Я создал для себя состояние разума, которое считаю блаженством, но для неё это возврат к неопределённости прежнего существования…»
Он провёл пальцами по её спине и заплакал, уткнувшись лицом в её плечо.
Глава третья. Гиорран
Молодой лейтенант остановился, чтобы передохнуть. Он больше часа карабкался по каменистым склонам, которые осыпались под его ногами так, что ему приходилось преодолевать три метра, чтобы подняться всего лишь на один. Он поднимался по почти отвесным стенам из глинистого сланца, крошившегося под его руками. Несколько раз он срывался и висел над пропастью до тех пор, пока не находил более надёжное место, за которое мог уцепиться. Сейчас он обнаружил уступ и решил перевести дыхание.
Он взглянул вверх, на вершину, загороженную от него склоном. Он знал, что она уже близко, но остаток пути был, пожалуй, самым сложным.
Он сел, обхватил руками колени и стал смотреть на бесчисленные квадратные километры Альбиона. Отсюда его поверхность напоминала потерянную кем-то клетчатую ткань. С этого места крепость Гиорран была не видна, он видел лишь многоцветную мозаику из зелёного, жёлтого, золотистого и коричневого цветов. Утренняя дымка придавала цветам пастельные тона. Мозаика постоянно менялась, как будто сквозняк из-под двери трепал эту брошенную на землю клетчатую ткань. Ровные серые нити изгородей медленно меняли свои очертания, как паутина под лёгким ветерком.