Уходя в город, мама по необходимости оставляла меня на Каянну. Та сажала меня на двуспальную кровать, и я пересыпал из банки в банку разноцветные пуговицы. Восхищалась:
– Ну, опьять ни одной не съел!
Я любил шить, сшивать листочки бумаги:
– Вдень иголку в нитку и сделай на конце кулёк!
Каянна привычным движением вдевала нитку в иголку.
Иногда она ложилась в постель, и я забирался к ней под рубашку.
У Клары Ивановны был фикус. Другой фикус был у Бернарихи. У Клары Ивановны была единственная в квартире собака – всегда черно-белый шпиц, всегда Тобик, Тобка, мой лучший друг по Москве. У Клары Ивановны до войны и после войны на окне висела клетка – всегда щегол с песнями и коноплей. Изо всех жильцов она одна из кухонного окна прикармливала голубей. Мама ни разу не завела мне цветка или зверя.
Из окна Клары Ивановны я еще различал прозрачную – из колонн – башенку над ротондой Филиппа-Митрополита. Году в сорок втором, прочитав в Пионере школу разведчика, я стал на глаз прикидывать расстояния – все оказалось нелепо далеким. Прозрачная башенка существовала, я ее видел вблизи, но уже не из окон Клары Ивановны.
Борис Федорович обращался со мной деловито, по-взрослому – как чиновник с привычным клиентом. Рекомендовал посмотреть в кино Если завтра война. Назначил ответственным по квартире с окладом три копейки за шестидневку. Я сказал, чтобы он мне лучше платил бумажками.
Анекдот Бориса Федоровича: – Глупую барышню учат, как вести себя в обществе – сначала поговорить о погоде, потом о музыке, напоследок – что-нибудь острое. Она и сказала:
Граф Борис Федорович жил жизнью посредственного бухгалтера, но иногда спохватывался, набирал в библио́теке Грибоедова классиков и на кухне сухо докладывал Алексею Семеновичу:
– А у Жуковского есть перлы – не хуже Пушкина.
Когда в сороковом присоединили Латвию, Клара Ивановна спела мне:
но от розыска родственников воздержалась. Ей хватало работы в активе.
Нота бене: осенью сорок первого года у Клары Ивановны просили, чтоб защитила, когда придут немцы!
В голодное время Клара Ивановна и Борис Федорович прятали друг от друга продукты, разыскивали и съедали. Заперев дверь, жилистая латышка лупила тщедушного графа и вопила на всю квартиру:
– Он мене бьет! Он мене бьет!
Алексей Семенович Литвиненко и Екатерина Дмитриевна Матвеенко – курские уроженцы из переселенных при Екатерине – блюли честь нации и говорили по-русски с неслучайным распевом. Говоря по-русски, Алексей Семенович никогда не гакал, но аккуратно произносил: заутра. Кухню бесили ночные телефонные разговоры хохлов – не потому, что ночные, а – по-украински. Кухня настаивала, что такого языка не существует. Алексей Семенович принимал вызов и высокомерно предлагал произнести по-украински пятница: пьятнытя. Не получалось ни у кого. Тогда заходили с другой стороны, за глаза:
– Табуретка по-ихнему – пидсрачник. Хоре хорькое, нарочно не придумаешь!
– А горшок – урыльник, у рыла на ночь ставят, – хи-хи-хи хи-хи-хи…
Кухня возмущалась тем, что хохол брился по два раза на дню, утром и вечером.
Раздражали его телефонные разговоры с коллегами и соплеменниками:
– Коммутатор НИИСа? – (Мне слышалось замечательное слово: хомутатор.)
– Это разные фонемы! – (Кухня брезгливо повторяла: фонема.)
– Васыль Ехорычу!
Поразительно, что из-за телефона не возникало скандалов – даже когда говорили часами, даже когда по междугороднему – громко, за полночь. То ли дело газовый счетчик на кухне: рядом с ним висела тетрадь и огрызок карандаша на веревке. Хозяйки умонепостижимым образом высчитывали и записывали, сколько сожгли. Тоньку постоянно подозревали в мошенничестве, но ругня – до надсада – взрывалась не обязательно из-за нее, скорее – просто когда приспевало время.
Клара Ивановна постоянно мыла, скребла, чистила – и не вылезала из грязи. Хохлушка подолгу пропадала в театре – и при том комнатка Литвиненок всегда сияла чистотой. Даже пыли не было, хотя стены ломились от книг. Из-за стеклянной дверцы книжного шкафа выглядывал Гегель, похожий не то на колли, не то на борзую. Алексей Семенович знал и ценил философию не позже Канта/Гегеля. Быть может, от этого знания и происходило его повседневное грозное высокомерие.
Когда Лёня уходил в институт, Екатерина Дмитриевна садилась за пианино и выводила контральтовые вокализы: