Уф! Так и слышишь, с каким облегчением вздохнула Агнес, когда они, наконец, отправились в обратный путь. На записи о приезде в Кёльн «Дневник» обрывается...
Дюрер возвращался домой, полный впечатлений. В Нидерландах веяния нового времени чувствовались сильнее, чем в Германии. Острее было здесь ощущение огромности мира, ближе, реальнее казались заморские страны — даже парусники в антверпенской гавани напоминали о них; слабее было здесь влияние Рима, образованнее, независимее и свободолюбивее бюргеры, больше возможностей для общения с представителями разных наций, разнообразнее встречи. Здесь Дюрер познакомился с успехами нидерландского искусства и в полной мере почувствовал, как здешние прекрасные мастера почитают его. Недаром антверпенский магистрат по совету здешних художников сделал ему лестное предложение остаться в этом городе. Ему предложили превосходное жалованье. Дюрер был польщен, но отказался.
На чужбине он особенно сильно почувствовал: ему есть что сказать собратьям по искусству, он обязан закрепить на бумаге свой опыт. Оглядываясь на все, что он сделал за этот год, Дюрер понял — больше всего его занимает теперь портрет. Человек — вот мир, открывать который можно бесконечно!
Когда вчитываешься в «Дневник» Дюрера, когда следишь по карте за его беспрерывными переездами по Нидерландам, часто не вызванными прямой необходимостью, невольно задумываешься: почему он так метался? Что гнало его? Об этом можно только гадать. Уж не было ли его последнее путешествие состязанием с собственным возрастом, попыткой отодвинуть надвигающуюся старость, попыткой доказать самому себе, что ему все нипочем. Вот, быть может, откуда вино, карты, щегольские обновы, молодые собутыльники, опасные плавания. Он способен провести много часов за столом, на котором вино и карты, однако еще больше в серьезном разговоре с Эразмом, Эгидием, Граффеусом и сколько угодно в работе... Как знать, удастся ли ему еще когда-нибудь предпринять подобное путешествие? Он спешит увидеть, узнать, услышать как можно больше. Дюрер любил сравнивать художника с пчелой, собирающей мед с множества цветов. В Нидерландах он делал это неутомимо. Теперь он привез домой драгоценный и сладостный груз впечатлений.
Был август 1521 года, когда Дюреры вернулись домой после тринадцатимесячного отсутствия. Путешествие долго жило в разговорах, напоминало о себе картинами, гравюрами, книгами, которые накупил Дюрер, бесчисленными редкостями, которые они привезли с собой. В клетках кричали попугаи, по комнате скакала мартышка, к столу еще долго подавали заморские сладости. А Дюрер уже строил планы новых путешествий. Ему хотелось еще раз побывать там, где он странствовал когда-то подмастерьем, ему казалось, что в местах, с которыми связано столько прекрасных молодых воспоминаний, он снова почувствует себя молодым. Сильнее всего хотелось повидать Италию, подышать ее воздухом, согреться на ее солнце, тянуло в Венецию, где все ему так знакомо и мило, хотелось побывать в тех городах, где ему бывать прежде не доводилось. Его антверпенские друзья возбудили своими рассказами в нем сильнейшую охоту повидать Англию и Испанию. Иногда у него возникали и вовсе дерзкие планы: переплыть в качестве пассажира на одном из больших парусников океан, отправиться в заокеанские владения Испании и Португалии. Несколько нюрнбержцев уже совершили такое плавание по торговым делам, торговый агент Португалии в Нидерландах, с которым он так подружился, говорил об этом, как о чем-то вполне привычном. Если те немногие вещи, что прислали императору из колоний, так непохожи ни на что, что можно увидеть в Европе, если они столь искусны и столь прекрасны, что у него дух захватило, когда он увидел их в Нидерландах, то каковы должны быть сокровища этих народов в их собственных краях!
Голова старика. Рисунок кистью. 1521
Случалось, он грезил об этих новых путешествиях с прикрытыми глазами, и выглядело это так, словно он дремлет. Агнес ходила по дому довольная, спокойная и шикала на всех:
— Тсс! Мастер отдыхает!
Иногда он не выдерживал, заговаривал за столом о предполагаемой поездке. Тогда Агнес выходила из себя:
— Не угомонился! Ему скоро шестьдесят, едва вернулся домой, подхватил там злую лихорадку, болен, спит и видит, как бы снова удрать! — Но и друзья, если он заводил с ними разговор о путешествии, либо отмалчивались, либо отшучивались, а когда он слишком настойчиво требовал их мнения, отводили глаза в сторону или нерешительно произносили: «Прежде надо бы поправиться...»