А что же Дюрер? В Нюрнберге, как сказано, не было ни гильдии, ни цеха художников. Но самым известным, самым почитаемым был Дюрер. Когда в беду попали младшие товарищи по ремеслу, те, кто хотел заступиться за них, ждали слова первого художника Нюрнберга, готовы были последовать его примеру. Судьба недавних учеников, помощников, людей, которые постоянно бывали в его доме, не могла быть безразличной ему. Увы, в источниках нет ни малейшего следа, что он открыто проявил к ним свое сочувствие. Оно непременно оставило бы след в истории. Однако его молчание тоже красноречиво: он не пожелал присоединиться к тем, кто поспешил осудить молодых художников. Слово осуждения, произнесенное им со всем весом возраста, имени, славы, могло бы сыграть роковую роль в судьбе «безбожных художников». Он не стал их защищать, но и добровольным обвинителем быть не пожелал. А ведь решительность молодых бунтарей должна была оттолкнуть, а не привлечь Дюрера. Они принадлежали к разным поколениям, и взгляды их сложились в разное время. Даже умеренными идеями Лютера Дюрер проникся, когда был уже зрелым человеком. Усвоить более смелые воззрения он не успел.
Дело, однако, тут не только в возрасте. Были художники, ничуть не более молодые, чем Дюрер, которые, однако, отваживались и думать смелее, чем он, и смело действовать. Знаменитый резчик по дереву Тильман Рименшейдер был на одиннадцать лет старше Дюрера. Его работы — особенно надгробие епископа Рудольфа фон Шеренберга, его статуи Адама и Евы славились не только в Вюрцбурге, где они были установлены, но и далеко за стенами этого города. Рименшейдера почитали в Вюрцбурге, он входил в его Совет, был даже бургомистром. Казалось бы, что ему, талантливому, признанному, богатому, удостоенному многих почестей, до судеб крестьян, замученных налогами, податями, поборами? Сам он от этих поборов свободен, феодального господина над ним нет. В 1525 году шестидесятипятилетний Рименшнейдер присоединился к восставшим крестьянам. После разгрома повстанцев его бросили в тюрьму и пытали столь жестоко, что он, выйдя из тюрьмы, не смог больше работать. Живописец Иорг Ратгеб был несколько моложе Дюрера. Он тоже примкнул к восставшим, стал даже их военным советником. Когда восстание было разгромлено, его казнили, разорвав на части конями. Горестная судьба Тильмана Рименшнейдера, страшная смерть Иорга Ратгеба доносились до Дюрера пугающими, но далекими откликами. А вот его главного и любимого резчика Иерониа Андреэ, обвиненного в том, что он связан с восставшими, арестовали, можно сказать, на глазах у Дюрера. И если бы беда стряслась только с ним! Подверглись преследованиям и другие художники Нюрнберга — Ганс Грейфенберг, Пауль Лаутензак, Ганс Плагнер. Их обвиняли в ереси. О таких событиях тут же узнавал весь город, а собратья по профессии — в первую очередь. Чтобы не слышать об этом, нужно было заткнуть уши. Утешаться тем, что невинному ничего не грозит, Дюрер не мог. Он хорошо знал, как преследуют невинных. А вина виноватых! Кто ее измерил, кто ее определил?!
Памятник крестьянину. Гравюра на дереве. Из трактата «Руководство к измерению». 1525
И все-таки нам неясно, как в эти смутные годы относился Дюрер к тому, что происходило вокруг. Пожалуй, это и ему самому было не до конца ясно.
Иногда говорят, что в ту самую пору, когда готовился процесс «безбожных художников», над Дюрером тоже собирались тучи. В одном из его писем есть загадочные строки. «Из — за христианской веры мы должны подвергаться обидам и опасностям, ибо нас поносят, называют еретиками» [39], — написал он знакомому.
Кого имел в виду Дюрер под словом «мы»? Неизвестно. Цитируя это письмо, нельзя твердо сказать, о чем идет речь. Может быть, о нападках на Дюрера и его друзей, как на сторонников «еретических» взглядов, которые были официально осуждены в Нюрнберге. А может быть, о нападках на нюрнбержцев со стороны тех, кому греховной казалась даже умеренная реформа.
Записи в «Дневнике» художника могут быть красноречивыми, намеки в его письмах — очень многозначительными, но главный; источник для суждения о его взглядах — всегда его работы. В них и поищем ответы.
Портрет Филиппа Меланхтона. Гравюра на меди. 1526
Спустя два года после возвращения на родину Дюрер награвировал новый портрет курфюрста Альбрехта Бранденбургского, бывшего архиепископа, ныне кардинала. На эту гравюру художник возлагал большие надежды. Он отпечатал пятьсот оттисков — огромный тираж! — отправил с почтительным письмом и доской кардиналу и подал награды. Альбрехт, однако, не удостоил его ответом. Дюрер напомнил о себе письмом, увы, очень искательным. Получить портрет его работы домогаются многие знаменитые люди, а он робко спрашивает у кардинала: «...портрет, может быть, не понравился Вашей милости?» Дюрер тревожился не зря. В надписи на гравюре он упустил указать новый церковный сан Альбрехта. Того это прогневало. Но еще больше его рассердило не упущение в тексте, сколько сам портрет. Дюрер мог простодушно полагать, что не будет большой беды, если он сохранит добрые отношения с влиятельнейшим противником Реформации, но солгать в портрете не смог. В кардинале, каким его запечатлел Дюрер, нет ни мудрости, ни величия. На лице застыла брюзгливая спесивость, глаза невыразительны и пусты. Кардинал почувствовал: всего обиднее — безошибочное сходство. Он и не подумает вознаграждать художника за этот подарок.