Закончив и подарив городу «Четырех апостолов», Дюрер почувствовал страшную опустошенность. На него навалился груз лет, перенесенных опасностей и потрясений. Снова напомнила о себе болезнь, которую он перенес в Нидерландах и от которой так по-настоящему и не оправился. Сон его был тревожен. По ночам его мучили кошмары. Однажды ему приснился новый всемирный потоп. Он проснулся в страхе, размышляя о том, что могло бы значить это сновидение. «...Как только первый поток коснулся земли и вода начала) приближаться ко мне, она начала падать с такой быстротой, ветром и бурлением, что я сильно испугался, я дрожал всем телом и. долго не мог успокоиться»[47], — записал он, едва проснувшись. Мысль о ночном наваждении не оставляла его. Тогда он взял краски и кисти и нарисовал это видение.
Удивительный рисунок сохранился. На голую равнину обрушиваются с неба грозные черные потоки, подобные столбам. Вода заливает широкую равнину, покрытую редкими рощами, пересеченную рекой. Равнина, рощи, река так достоверны, что фантастическое видение разверзшегося неба становится особенно зловещим. Пересказать сон, а тем более воплотить его в произведении искусства — словесном и изобразительном — невероятно трудно. Дюрер сделал это так, что не остается ни малейшего сомнения: он действительно видел такой сон. И сои был страшен. Чувством обреченности дышит рисунок.
Приступы меланхолической мрачности у Дюрера становятся все чаще, состояние душевного подъема все реже. Бывали дни, когда краски окружающего мира казались ему подернутыми серой пеленой, еда и вино утрачивали вкус и запах. Сам он в такой день выглядел сумрачным и редко улыбался. Дома он был труден в эту пору. Все чаще стало казаться, что земной его срок истекает...
Дюрер был человеком отважных решений. Он решил лечить себя работой. Той, для которой у него прежде всегда не хватало времени. Он не хочет уйти, не написав своего художественного завещания. Этим завещанием должны стать его трактаты об искусстве. Надо спешить! Много раз он принимался за них в прежние годы, составлял планы, писал наброски, но главное дело его жизни — работа над гравюрами и картинами — всегда мешало ему в писании. Теперь он твердо решил довести свой труд до конца. Его побуждала к этому великая преданность искусству и щедрая бескорыстность.
Есть мастера, которые помнят, каким трудом добились они признания и славы, и ревниво не хотят никому облегчить этот труд. Они уносят свои открытия с собой в могилу. Дюреру было нестерпимо думать, что так может случиться и с теми секретами искусства, которые открыл он. Он жаждал поделиться своими богатствами с теми, кто пойдет по его пути. У него в разные годы были разные ученики. Кто-то из них был ему дороже и ближе, кто-то дальше. Он передавал им свой опыт в мастерской. Но когда он мечтал о том, что запишет на бумагу все, что знает и умеет, он думал не об этих учениках, которые рядом. Он думал о тех, кто живет в других городах и других землях, о тех, кто никогда не видел его и даже не слышал о нем. А больше всего о тех, кто еще не родился. О том мальчике, который когда-то и где-то, прикоснувшись карандашом к бумаге, испытает чувство, потрясшее его душу, когда он рисовал свой первый автопортрет: я создан для того, чтобы делать это!
К нему и другим таким, как он, мечтал Дюрер обратить свою речь. Это была потребность властная, как инстинкт продолжения рода. Ему не дано было иметь детей во плоти. Он хотел иметь детей по мысли и духу. Ради них задумал он свои трактаты. Первоначальный замысел был огромен. Его эпоха любила огромные планы, шла ли речь о том, чтобы на утлом корабле пересечь океан или построить универсальную философскую систему. Дюрер решил изложить на бумаге все, решительно все, все без изъятия, что надобно знать молодому художнику и его наставникам. Руководства на латинском и итальянском языках представлялись ему неполными. А главное, они были недоступны тем, кто почитал на этих языках. Дюрер смотрел на свои трактаты об искусстве как на выполнение долга перед соотечественниками. Он помнил о тех молодых художниках, которые, родившись в семьях простых и бедных, не получат смолоду хорошего образования, а путеводная нить в искусстве будет им нужна с первых шагов. И он написал, объясняя свой замысел, так: «...немецкие художники обладают хорошими навыками и весьма искусны в употреблении красок, хотя до сих пор им недоставало знания измерений и подобных вещей... Можно надеяться, что если они овладеют и этим и соединят таким образом навыки со знаниями, то со временем не уступят никакой другой нации пальмы первенства»[48].