— Значит, это птицы Альбуция.
— Ах, оставьте! Итак, дрозд — мартовская птица. Он всегда встревожен.
— Inquietator.
— Он всегда настороже, опасаясь всего вокруг. Да, в этом смысле ты прав, Квинт, я действительно подобен желтоклювому дрозду.
— Только дрозду неперелетному.
— Отчего же, и я летаю — в грезах.
Альбуций развязывает тесемки шляпы, стянутые под подбородком. Слезы Атерия смешиваются с дождевыми каплями. Полия кутается в плащ с капюшоном, она продрогла. Альбуций говорит, глядя на них обоих:
— Кошки и сороки пожирают яйца дроздих. Гнезда дроздов низки и нечисты. Кладка только что окончилась. Черный дрозд питается слизняками, желтыми осами, желтыми грушами, ежевикой. А самки едят улиток, ягоды крыжовника, земляных червей, клубнику и вишни.
— Может, хватит о дроздах и дроздихах? — спрашивает Юний.
— Я сочинил такие стихи, — объявляет Атерий: — Quid contra nesci, pectus? (Сердце, чего ты страшишься?) Quid, lingua, trepidas? (Язык, отчего ты трепещешь?) Quid, oculi, extimuistis? (Очи, зачем вы прикрыты платком?) Morior, morior (Мне суждено умереть)
— Еще одна дроздиная песнь.
— Столь же торжественная, как песнь дрозда.
— А я вполне торжествен, — говорит Атерий.
— Он раздувает грудку. Вытягивается в струнку и воспевает плодовитость своей подруги и красоту желтых груш.
— Отсюда и желтый клюв, — говорит Атерий, — так же как мои ноги всегда красны от крови моего сына.
Квинт Атерий останавливается посреди аллеи, возле платанов. Все они укрываются от дождя под сенью платанов. Он плачет горючими слезами. Юний Галлион берет его за руку:
— Ты не должен постоянно думать о Сексте.
— Храни молчание. Слова ничему не помогут.
— Слова вырываются из уст непроизвольно,— говорит Квинт Атерий.
— Скорбь любит их.
— Или нуждается в них.
— Все мы подобны дроздам, — говорит Альбуций. — А солнце меркнет.
— Однако деревья, сбросившие листья, все же дают тень.
— Все ваши разговоры о дроздах и тенях — чистое заблуждение, Альбуций. Вы слишком любите слова. Вам всегда хочется оставить за собою последнее слово, — говорит Юний Галлион.
— Quare scripsisse? (К чему же тогда писать?) — спрашивает Атерий.
— Мы не так уж далеки от молчания, когда пишем, — отвечает Юний.
— Мы — те самые дроздихи, коим не хватает полета, марта, песен, желтых груш и сумерек, — изрекает Альбуций.
— Что же тогда остается?
— Jam tempus angustum est (Остается малая толика времени).
— Остаются грезы.
— А что же питает грезу?
— А чем питается самка дрозда?
— Отблеском желтой груши.
— Багряным соком спелой ежевики.
— Ножками мертвой цикады.
— Мартовским туманом — в тот миг, когда она сносит яйцо.
— Былинками, выдернутыми из гнезда.
— Дроздиха всего лишь забава для котов, а ее яйца — добыча для сорок.
Он глядит им вслед. Полия до того прозябла, что не выдерживает и возвращается в дом. Ледяной туман заволакивает сад и отдает его на милость ночного мрака. А он все стоит и стоит под деревьями. Стягивает тесемки своей шляпы. Ощущает на коже холодное касание бронзовой застежки. Машет Полии, которая обернулась к нему, добежав до двери. Он стоит спиной к большому белому зданию. Медленно смахивает пальцами капли со щек. Медленно потирает раковины век, обрамляющих глаза. Глаза у него болят. Ночная тьма уже поглотила деревья по краям сада. Не слышно больше птиц с их робким щебетом. Он вздрагивает. И широкими шагами мерит лужайку.
Глава семнадцатая
ТИРАНОУБИЙЦЫ
В 38 году Октавиан развязал войну против пиратов Секста. Он отнял у него Корсику и Сардинию, но не смог захватить Сицилию. В том же 38 году Альбуций написал «Цитадель». Написал «Тираноубийство» и «Сожженный дом» — как раз во время сицилийской войны.
В 31 году произошла морская битва при Акции, у входа в Амбракийский залив. Октавий присоединяет к империи итальянцев, испанцев и галлов империю греков, арабов, египтян и иудеев.
В 30 году умирают Клеопатра и Антоний. Альбуций Сил принимает Горация у себя в доме близ Капенских ворот. Гораций пишет вторую книгу «Сатир» и окончательно ссорится с романистом по причинам, которые ни в коем случае не имеют политической окраски, но касаются техники написания романа. Возможно, они спорили просто как писатель с писателем. Тем не менее суть их разногласий — если рассматривать и творчество Альбуция и творчество Горация, — лежит глубже и чревата более серьезными последствиями. Речь идет о том, что называется «ductus obliquus» — старинный ораторский фокус, когда автор утверждает нечто и тут же сам опровергает сказанное. Древних римлян весьма шокировала эта словесная игра, которую ораторы и софисты Греции обожали. Опытный оратор умел придать такой блеск своему высказыванию, что финальное опровержение ничуть не лишало его должного эффекта. Альбуций заявлял, что отрицания как такового вообще не существует. Возражая «сатирику» Горацию, «декламатор» доходил до того, что отнимал у этого приема право называться фигурой речи. Таким образом, Альбуций шел наперекор римскому менталитету, заповедям откровенности и правдивости. По его мнению, ни лицемерие, ни ирония не имели права на существование. Одни лишь существительные да глаголы, говорил он, при том что их можно отвергать, опровергать, принимать или отодвигать на задний план, способны оставить свой след в памяти слушателя. Гораций же защищал препозитивные и синтаксические знаки, подчеркивая их аргументативную значимость. В 27 году Октавиан переименовывает себя в Августа. Тирания становится всеобъемлющей. И начинается расцвет литературы, посвященной тираноубийствам. Август слушает эти романы. Пока еще слушает.
ЦИТАДЕЛЬ
A FILIO IN ARCE PULSATUS1
Предлагается следующий закон: «Qui patrem pulsaverit, manus ei praecidantur» (Тому, кто ударит отца, должно отрубить руки). Предлагается следующая ситуация. Некий тиран призвал к себе в крепость одного из горожан и обоих его сыновей. Он потребовал, чтобы отец заключил с ним соглашение, но тот отказался. Тогда он велел раздеть его догола и, связав руки за спиною, выставить в таком виде перед детьми. И приказал юношам бить отца.
— Caede! (Бей!) — крикнул тиран.
— Non caedo. (Не стану бить),— ответил старший.
— Verbera! (Ударь его!)
— Non ferio. (Не могу).
Внезапно старший сын бросился в каменный оконный проем и разбился насмерть у подножия цитадели, не издав ни единого крика, так что в зал по-прежнему долетало лишь жужжание насекомых в летнем зное. Младший же сын ударил обнаженного отца в лицо и в грудь. После чего отца вытолкали из крепости, юношу же оставили при тиране, в числе его интимных приближенных. Во время пиров ему надлежало подставлять зад своему господину.
В первый же вечер, когда они остались наедине в спальне тирана, обнаженный юноша встал на четвереньки, якобы готовый удовлетворить сластолюбивого повелителя, но при том спрятал под мышкой маленький кинжал. И когда тиран овладел им, шумно кряхтя от удовольствия, он убил его.
Город решил вознаградить юношу, но один из сограждан напомнил о законе и потребовал, чтобы юноше отрубили руки. Отец выступил на защиту сына:
Haec vulnera quae in ore videtis meo, postea feci quam dimissus sum (Раны, что остались у меня на лице, я нанес себе сам). Когда меня отпустили и я сошел к подножию цитадели, то увидел своего старшего сына, лежавшего мертвым в луже крови. Тут-то я и разодрал себе ногтями щеки и грудь. Я был вне себя от скорби.