орые иезуитское советское государство давало исключительно на каких-то непроходимых болотах подальше от города. Эти несчастные люди годами возделывали свои клочки болота, делая из них плодородные оазисы с цветущими садами и ухоженными огородами. Каждую пятницу, собрав огромные, бесформенные, темно-зеленого цвета рюкзаки, напихав туда досочек, подобранных на помойке, каких-то железяк, вынесенных с работы, положив пару буханок черного хлеба, пару банок дефицитной тушёнки или “завтрака туриста” и пачку вермишели, бесчисленные толпы советских трудящихся стекались к железнодорожным вокзалам и станциям, чтобы сесть в грохочущие электрички и поехать на дачные участки, где через три-четыре часа изматывающего пути по-настоящему поработать на себя, а не на мифическое советское отечество, за которое их отцы отдали свои жизни сорок лет назад, и у которого они все теперь вынуждены были понемногу подворовывать, чтобы хоть как-то обеспечить себя на зиму картошкой, капустой и малиновым вареньем. Многие, лишенные отцов и дедов, рано потерявшие своих бабушек и мам, надорвавшихся от непосильной работы и недоедания во время войны, русские люди эпохи “развитого социализма” свели свои взаимоотношения с государством к минимуму. К концу 70-х идеология выдохлась, как дешевые духи, выродившись в нечто бесформенное и бессмысленное. Она уже не могла прикрывать трупный запах разлагающегося государственного тела. Обнажившееся потребительское отношение государства к своему населению стало настолько явным, что народ, наконец, со всей очевидностью осознал то, что интуитивно чувствовал все годы, когда его во имя светлого будущего загоняли в колхозы, на стройки века или гнали с трехлинейкой на фашистские танки и амбразуры вражеских дотов. Советское народонаселение начало выводить государство “за скобки” своей жизни, давая как можно меньше поводов Молоху вспоминать о себе. Но рождение и смерть, скорее по инерции, все еще тщательно фиксировались государственной машиной для учета прихода и расхода человеческого материала, хотя идей и воли для его применения уже не оставалось. Люди по-тихому выстраивали жизнь параллельную с государством. Русскому народу первый раз за семьдесят лет представилась возможность заняться собой, и он с энтузиазмом принялся обустраивать свой нехитрый быт. В процессе люди выскочили за выцветшие флажки и почувствовали свободу. И именно под напором этого народа, почуявшего воздух свободы, окончательно оформилось смысловое банкротство коммунистической идеи, приведшее к развалу первого в мире государства рабочих и крестьян. Тогда, в 91-ом году, люди лишь на какое-то мгновение увидели сокровенное: власть на самом деле – это часть воли человека, переданная кому-то в доверительное управление, что народ – источник власти, и это даже успели записать в Конституцию. Родители по факту рождения своего ребенка получают абсолютную власть над ним. Они используют власть на благо ребенка, пока он не повзрослеет и, постепенно забирая от них всю полноту воли, не начнет самостоятельно принимать решения. Также, в надежде на добросовестность правителей люди, словно малые дети, отдают им часть своей воли, соглашаясь подчиняться чужим решениям. Урок 91-ого заключался еще и в том, что когда значительная часть общества разрывает договор с властью, отказываясь подчиняться, и забирает свою волю обратно, то носители власти, эти пользователи чужой воли, мгновенно превращаются из сакральных персон, вершителей судеб в обыкновенных смертных. Именно поэтому путч по восстановлению старой власти сокрушительно провалился. В телевизоре сидели серые бессильные люди, когда-то наделенные правом подписи, за которыми уже ничего не стояло кроме, может быть, одного телефона, соединяющего с несколькими воинскими частями, где ждали своего часа танки, пушки и самолеты. И кто-то из этих людей позвонил, и несколько танков даже выехало на улицы, но они безвольно встали, обнаружив, что народ забрал власть у серых и передал другим, которые обещали новое, но опять светлое будущее, энергично тыча в картинки из жизни процветающего Запада. Люди с надеждой отдали свою волю в пользование вуайеристам. Отжившая конструкция рухнула, но на ее месте не возникло ничего, кроме копировального аппарата для размножения изображений образцов свободы. Глубинная суть свободы осталась для русских тогда недосягаема. Это как с закоренелым зэком, который, сидя за решеткой, мечтает, рвется на свободу, а, получив ее, не может долго находиться вне стен тюрьмы. Свобода, где все порядки и ритмы противны тюремной привычке, давит его, поэтому, немного помыкавшись, он начинает стремиться как можно скорее опять попасть за решетку, в знакомую и естественную для него среду обитания. Только длительная серьезная работа по реабилитации способна вернуть такого человека в общество. Народ, неожиданно получивший свободу, в большинстве своем совершенно не знал, что с ней делать. Привычка каждого отдельного человека, составлявшего этот народ, выживать под прессом госмашины отбила способность думать самостоятельно. Мыслей куда пойти и что делать, у большинства людей не было вовсе, многие продолжали ходить на работу, на которой ничего не платили, ездить на свои участки и чего-то все время ждать, разглядывая копии красивой жизни по телевизору, которые в изобилии транслировала новая власть. Доверенные пользователи народной воли не смогли структурировать жаждущее идеологической определенности общество. В это время мы жили.