Потому, как виновен я.
Ты пойми104 — не скули, помилуй,
Плачь по всем, плачь, аллилуйя!105
В чистом поле — дожди косые.
Да мне не нужно ни щита, ни копья.
Я увидел тебя, Россия.
А теперь посмотри, где я.
И я готов на любую дыбу.
Подними меня, милая, ох!
Я за все говорю — спасибо.
Ох, спаси меня, спаси, Бог!106107
Январь 1986 (Приводится по изданию:
«Александр Башлачёв. Стихи». М.: Х.Г.С., 1997)
В одной из редакций эта строка имеет вид: «Но хоть жалейте, но до утраты». Звучит на записи у А. Агеева от 18 января 1986 года (Москва).
На записях слышится — «по ми» (т. е. «по мне», старослав.).
В более ранней редакции после этой строфы следовала еще одна: «На фронтах мировой поэзии /Люди честные все святы./ Я не знал где искать Россию,/А Россия есть росс и ты!» В частности, звучит на записи у А. Агеева от 18 января 1986 года (Москва).
В более ранней редакции две последние строфы следовали в обратном порядке.
Башлачёв однажды подписал свою фотографию из серии тех, что делал Георгий Молитвин, последними двумя строками этого текста. Автограф выглядит так: «Я за всё говорю: Спасибо!/ Ох, спаси меня/ Спа-си-Бог!»
Верка, Надька, Любка113
Когда дважды два было только четыре,
Я жил в небольшой коммунальной квартире. Работал с горшком, и ночник мне светил,
Но я был дураком и за свет не платил.
Я грыз те же книжки с чайком вместо сушки, Мечтал застрелиться при всех из Царь-пушки, Ломал свою голову в виде подушки.
Эх, вершки-корешки! От горшка до макушки Обычный крестовый дурак.
— Твой ход, — из болот зазывали лягушки.
Я пятился задом, как рак.
Я пил проявитель, я пил закрепитель,
Квартиру с утра превращал в вытрезвитель,
Но не утонул ни в стакане, ни в кубке.
Как шило в мешке — два смешка, три насмешки Набитый дурак, я смешал в своей трубке И разом в орла превратился из решки.
И душу с душком, словно тело в тележке,
Катал я и золотом правил орешки.
Но чем-то понравился Любке.
Муку через муку поэты рифмуют.
Она показала, где раки зимуют.
Хоть дело порой доходило до драки —
Я Любку люблю! А подробности — враки.
Она даже верила в это сама.
Мы жили в то время в холерном бараке — Холерой считалась зима.
И Верка-портниха сняла с Любки мерку —
Хотел я ей на зиму шубу пошить.
115 Иногда автор называл эту песню «Исповедь весеннего рака».
Но вдруг оказалось, что шуба — на Верку. Я ей предложил вместе с нами пожить.
И в картах она разбиралась не в меру — Ходила с ума эта самая Вера.
Очнулась зима и прогнала холеру.
Короче стал список ночей.
Да Вера была и простой и понятной,
И снегом засыпала белые пятна,
Взяла агитацией в корне наглядной И воском от тысяч свечей.
И шило в мешке мы пустили на мыло. Святою водой наш барак затопило.
Уж намылились мы, но святая вода На метр из святого и твердого льда.
И Вера из шубы скроила одьяло.
В нем дырка была — прям так и сияла. Закутавшись в дырку, легли на кровать И стали, как раки, втроем зимовать.
Но воду почуяв — да сном или духом —
В матросской тельняшке явилась Надюха.
Я с нею давно грешным делом матросил, Два раза матрасил, да струсил и бросил.
Не так молода, но совсем не старуха, Разбила паркеты из синего льда.
Зашла навсегда попрощаться Надюха,
Да так и осталась у нас навсегда.
Мы прожили зиму активно и дружно.
И главное дело — оно нам было не скучно. И кто чем богат, тому все были рады.
Но все-таки просто визжали они,
Когда рядом с ритмами светской эстрады Я сам, наконец, взял гитару в клешни.
Не твистом свистел мой овраг на горе.
Я все отдавал из того, что дано.
И мозг головной вырезал на коре:
Надежда плюс Вера, плюс Саша, плюс Люба
Плюс тетя Сережа, плюс дядя Наташа...
Короче, не все ли равно.
Я пел это в темном холодном бараке,
И он превращался в обычный дворец.
Так вот что весною поделывают раки!
И тут оказалось, что я — рак-отец.
Сижу в своем теле, как будто в вулкане.
Налейте мне свету из дырки окна!
Три грации, словно три грани в стакане.
Три грани в стакане, три разных мамани,
Три разных мамани, а дочка одна.
Но следствия нет без особых причин.
Тем более, вроде не дочка, а сын.
А может — не сын, а может быть — брат,
Сестра или мать или сам я — отец,