Выбрать главу

покровительственный тон и пришел к совершенно необоснован­

ным, просто вздорным выводам, будто Блок «дендировал (!) ре­

волюцию вместе с ненавистным ему Гумилевым» и вообще

«остался на перепутьи».

И даже у влюбленного в Блока В. Зоргенфрея исподволь

внушается читателю мысль, будто революция погубила в нем

художника. И это было сказано о поэте, который в Октябре пе­

режил такой высокий творческий взлет, какой в редчайших слу­

чаях выпадает на долю х у д о ж н и к а , — о поэте, который сам,

при всей своей скромности, записал в день, когда кончил «Две­

надцать»: «Сегодня я — гений».

В. Зоргенфрей — мемуарист правдивый и точный. Не прихо­

дится подозревать его в намерении приписать Блоку мысли и

суждения, которых тот но высказывал. Суть дела в истолкова­

нии мыслей и суждений, действительно высказанных. Когда

Зоргенфрей вспоминает, что Блок в разговорах о происходящем

не обходил того «страшного» и «черного», что но могло не сопут­

ствовать грандиозному социальному катаклизму, он говорит

правду. Но уровень и мера понимания событий были у собесед­

ников разными. Зоргенфрей сам характеризует свои тогдашние

настроения как «сетования обывательского свойства».

Блок же с высоты своего понимания происходящего на вся­

кого рода вопли об «эксцессах» революции отвечал, что худож­

ник обязан относиться к ее неизбежным издержкам «без всякой

излишней чувствительности», видеть в них историческую необ­

ходимость. По поводу антикрепостнической повести Лермонтова

«Вадим», где речь идет о «кровавых ужасах» Пугачевского вос­

стания, он заметил (в 1920 г.): «Ни из чего не видно, чтобы

отдельные преступления заставляли Лермонтова забыть об

историческом смысле революции: признак высокой культуры» 1.

1 А л е к с а н д р Б л о к . Собр. соч., т. XI. Л., 1934, с. 421.

32

Во всем, что Блок думал, говорил, писал после Октября, этот

признак высокой культуры присутствовал неизменно и с на¬

глядностью, можно сказать, демонстративной.

О большинстве людей, окружавших в это время Блока, ска­

зать так нельзя. Опасения Блока, вызванные некоторыми явле­

ниями тогдашней жизни, взбудораженной до самого дна, люди

эти воспринимали с обывательской точки зрения, плоско и пря­

молинейно. Не в оправдание, но в объяснение невольных (по

большей части) заблуждений насчет истинной позиции Блока,

которые отразились в иных воспоминаниях о последних годах

его жизни, следует добавить, что люди, поделившиеся этими

воспоминаниями, смотрели на поэта со слишком короткой дистан­

ции, а это часто мешает увидеть целое за деталями.

Большое видится на расстоянии, в исторической перспективе.

То, что людям, жавшим непосредственными и разрозненными

впечатлениями, казалось существенным и даже значительным,

сейчас, по прошествии шестидесяти лет, в свете нашего исто­

рического взгляда, оказывается не более как мелким и случай­

ным штрихом на общем фоне.

Несколько слов необходимо сказать о небольшой поминаль­

ной заметке В. В. Маяковского. Она проникнута чувством не­

поддельной любви к Блоку и ясным пониманием его места в

русской поэзии. Но в истолковании подхода Блока к Октябрь­

ской революции Маяковский допустил досаднейшие промахи,

отчасти объясняемые тем, что в ту пору, когда он писал свою

заметку, он, по-видимому, не был достаточно знаком с публици­

стической и критической прозой Блока и вовсе не знал ни его

дневников, ни его писем, то есть, по существу, не имел сколько-

нибудь отчетливого представления об его общественно-политиче­

ской позиции после Октября.

Иначе Маяковский не отдал бы Блока целиком «эпохе не­

давнего прошлого», не пришел бы к совершенно неправильному

заключению, будто Блок «раздвоился» — с одной стороны, радо­

вался, что горят Октябрьские костры, с другой — сокрушался, что

в Шахматове сожгли его библиотеку. (Очень может быть, что

Блок и упомянул о гибели библиотеки в разговоре с Маяковским,

но из многих достоверных источников известно, что отнесся он к

этому печальному событию с высоты своего исторического, сверх­

личного понимания издержек революции.) Наконец, совершенно

необоснованным и просто странным кажется утверждение Маяков­

ского, будто поэту-символисту с его изысканным и хрупким язы­

ком не под силу оказались тяжелые, грубые образы революции.

О какой хрупкости языка можно говорить, коль скоро речь идет

о «Двенадцати» с ее «площадным» просторечием, широким разливом