изданиях, но, конечно, осторожно, пользуясь больше языком на
меков: «Новый мир вызвал у Блока чувство неизъяснимой тоски
в скуки... Он понял, что те — двенадцать — жестоко обманули
его... Эстет и аристократ, он брезгливо отвернулся от прозы
истории» 1. Что ни слово, то беспардонное вранье!
Зато в белоэмигрантской прессе о случайности прихода Бло
ка к Октябрьской революции, об его «разочаровании», «отрече
нии», «отчаяньи» и «покаянии» орали уже во всю глотку.
Не только желтые газетные борзописцы, но и именитые литера
торы (вроде сбежавшего из Петрограда Александра Амфитеат
рова) из самой смерти поэта стремились извлечь свою подлую
выгоду. Из газеты в газету кочевали дикие небылицы, вроде
того, что Блок в последнее время «ходил без рубашки», что
умер он от «голодной цинги» (по другой версии — от «голодного
истощения»), что перед смертью он «закопал в землю какие-то
рукописи, спасая их от Чека», и, наконец, что ему в порядке
исключения «дали право на отдельный гроб».
Опытные белоэмигрантские журналисты без зазрения совести
выдавали старые стихи Блока, известные всей читающей России
1 П. Г у б е р . Поэт и р е в о л ю ц и я . — «Летопись Дома литерато
ров», 1921, № 1.
30
(в их числе были «Русь моя, жизнь моя...» и «Грешить бесстыд¬
но...»), за «последние», «посмертные», якобы найденные в бума¬
гах поэта и воочию свидетельствующие об его разуверении
в революции.
Широкое распространение получил высосанный из грязного
пальца слух, будто, умирая, Блок не только «проклинал себя»
за «Двенадцать» 1, но и требовал на глазах у него сжечь все
экземпляры поэмы. (Между тем уже на смертном одре Блок
успел с интересом перелистать новое издание «Двенадцати».)
Версия о разуверении Блока в революции проникла и
в мемуарную литературу о нем. Некоторые воспоминания, цен
ные своим фактическим содержанием, нужно принимать с серьез
ными поправками, учитывая идейно-политическое расхождение
мемуариста с поэтом.
Таковы, например, воспоминания В. Пяста. В течение мно
гих лет он был одним из самых близких Блоку людей следо
вал за ним, как спутник за планетой, был целиком обязан ему
своим положением в литературе. И он же больше всех кичил
ся тем, что после «Двенадцати» перестал подавать ему руку.
Впрочем, это не помешало Пясту одним из первых выступить о
«дружескими воспоминаниями», в которых он тщился убедить
читателя, будто «Двенадцать» были написаны потому, что «демон
извращенности зашевелился в поэте» и «мара заволокла его очи».
Другой бывший друг — Г. Чулков, который после «Двена
дцати» строго осудил Блока как «безответственного лирика», не
имевшего, дескать, ни малейшего представления о том, что такое
революция, в своих воспоминаниях о нем принял самонадеянно-
учительный тон и задним числом всерьез уверял, что это именно
ему, Чулкову, выпало на долю «учить Блока слушать рево
люцию».
Эхо политической борьбы, происходившей в стране в первые
годы после Октября, звучит не только в открыто контрреволю
ционных воспоминаниях З. Гиппиус, полных злостной и злобной
клеветы на Блока, но и в написанных внешним образом с самым
сочувственным отношением заметках Иванова-Разумника. Он то
же «боролся за Блока», но уже с левоэсеровских позиций.
Напомним, что в 1917 и в начале 1918 года, до заключения
Брестского мира, левые эсеры сотрудничали с Советской
в л а с т ь ю , — поэтому для З. Гиппиус, например, Иванов-Разумник
был отъявленным врагом, «алым демоном» Блока, увлекавшим
его в большевизм.
1 Об этом писали даже в легальной советской п р е с с е . —
см.: «Вестник литературы», 1921, № 8, с. 9.
31
Между тем, как известно, именно в левоэсеровском кругу
родилась и всячески раздувалась версия о «гибели» револю
ции после Бреста, и Иванов-Разумник, спекулируя на тревогах
и сомнениях Блока, обостренно переживавшего то, что казалось ему
«замедлением» революционного процесса, особенно настойчиво, мож
но сказать, с какой-то одержимостью твердил об окончательном и
бесповоротном разочаровании поэта в Октябрьской революции.
Неверные ноты порой звучат приглушенно и в самых дру
жественных по тону и намереньям воспоминаниях. Вот, напри
мер, Сергей Городецкий, сам отличавшийся крайней неустойчи
востью и переменчивостью своих взглядов, тем не менее, рас
суждая о последних годах Блока, впал в неприятный развязно-