лирических сюжетов.
Сперва это серафический «отрок», молитвенно зажигающий
свечи перед алтарем Прекрасной Дамы. Далее — грешный «пото
мок северного скальда», «завсегдатай ночных ресторанов», «пад-
1 «Ученые записки Тартуского гос. университета». Труды по
русской и славянской филологии, IV, с. 305.
19
ший ангел», спаленный цыганскими страстями. Наконец, в более
поздних стихах — трагический «стареющий юноша», «угрюмый
скиталец», «печальный, нищий», «жесткий» человек, рассказываю
щий о своей нелегкой жизни, которая обернулась одновременно
и «восторгом», и «бурей», и «адом»...
Эти лирические обличья проступают то более, то менее отчет
ливо во многих мемуарных рассказах о реальном Александре
Александровиче Блоке — в зависимости от того, каким предпочи
тал видеть его тот или иной мемуарист, то есть, в конечном сче
те, от вкусов и пристрастий самого мемуариста.
Подкупающая искренность блоковской лирики, ее обнажен
ная исповедальность бесспорно способствовали тому, что и сам
Блок, его личность и личная жизнь стали восприниматься как
бы сквозь призму его стихов. И нередко становились предметом
бестактного обсуждения в литературной и окололитературной сре
де. Можно было бы привести факты, свидетельствующие о том,
что иные события личной жизни Блока, перетолкованные в духе
и стиле его стихов, благодаря нескромности падких на сенсацию
людей (числившихся среди литературных «друзей» поэта), в весь
ма прозрачном изображении выносились даже на страницы печати.
Так еще при жизни поэта стала постепенно возникать, вылеп
ляться, оформляться маска Блока. Зачастую она заслоняет его
настоящее, человеческое лицо и в мемуарной литературе, и
в посвященных ему стихах, и в его иконографии. В частности,
иной раз в форме непомерных преувеличений мелькает тема:
Блок во хмелю.
Блок был на удивление прост (как все истинно большие
люди), неслыханно любезен и приветлив с кем бы то ни было.
В нем не было решительно ничего от позы, рисовки, притворства,
жажды успеха и вообще от какой-либо суеты. У себя в Шахма
тове он любил ходить в рубахе с косым воротом и в русских са
погах, отлично орудовал топором и косой, пилой и рубанком.
Любил приговаривать, что работа везде одна — что печку сло
жить, что стихи написать.
А изображают его сплошь и рядом то архангелом, то демо
ном в обличьи декадентского денди с надменным, холодным ли
цом и опустошенным взглядом, в неизменном сюртуке с бантом...
Роковые женщины «с безумными очами», удалые лихачи, кабац
кая стойка, черная роза в бокале вина и тому подобное — вот
непременные аксессуары вульгарного, штампованного изображе
ния Блока, ставшего общедоступным достоянием литературного
ширпотреба.
Есть в разноречивой мемуарной литературе о Блоке, сочи
нявшейся с разных позиций и с разными побуждениями, еще
20
одна фальшивая тенденция — представить поэта отрешенным от
реальной жизни сновидцем, который, мол, ни в какой обществен
ности ничего не понимал и, ринувшись в публицистику и кри¬
тику, опрометчиво взялся не за свое дело.
Иногда такого рода утверждения шли от прямого желания
развенчать и унизить Блока, подорвать его репутацию и автори¬
тет революционного поэта. Именно так обстояло дело, например,
в тенденциозных воспоминаниях Зинаиды Гиппиус, проникнутых
лютой ненавистью к Октябрьской революции и крайним ожесто¬
чением против Блока — автора «Двенадцати».
Воспоминания так и названы: «Мой лунный друг». И Блок
изображен здесь человеком ко всему равнодушным, одержимым
визионером, лунатиком, который, дескать, мало чего соображая,
всегда ходил где-то «около жизни» и принятие которым револю
ции нельзя обсуждать всерьез, поскольку оно было лишь безум
ной выходкой «безответственного мистика».
С Зинаидой Гиппиус все ясно. Но вот даже В. Зоргенфрей,
свидетель добросовестный и Блока чуть ли не обожествляющий,
изображает поэта в решающем для него 1907 году в таком свете,
будто он подходил к «событиям» настороженно, как к чему-то
чуть ли не «враждебному его целям».
Какое глубокое непонимание! Словно не было и в помине
ни тогдашних стихов Блока, ни его пышущих гневом и страстью
статей о современном положении России и русской литературы.
И дело тут, конечно, не в сознательном искажении личности и
деяния Блока, но в изначально сложившемся представлении о