ства: исполняя просьбу знакомой, уезжавшей за грани
цу и мечтавшей об издании чего-либо, написанного Бло
ком, я спросил А. А., не хочет ли он воспользоваться
этим предложением. В выражениях кратких и совершен
но определенных А. А. ответил, что — нет, не хочет, что
к нему иногда обращаются с такими предложениями и
он их неизменно отклоняет.
37
Перед самою Пасхою уехал А. А. в Москву, где,
больной и измученный, выступил в сопровождении
К. И. Чуковского в ряде вечеров. Вернувшись в Петер
бург, слег, по настоянию врачей, в постель «на два ме
сяца», как говорили тогда. О болезни его сразу же
распространились слухи различного свойства; родные, в от
вет на запросы, на справки по телефону, отвечали в тоне
растерянном и все более и более тревожном; личное об
щение с А. А. было, по свойству болезни, нежелательно.
Последнее полученное мною от А. А. письмо, от
29 мая 1921 года, касается перевода «Германа и Доротеи»
и заканчивается словами: «Чувствую себя в первый раз
в жизни так: кроме истощения, цинги, нервов — такой
сердечный припадок, что не спал уже две ночи».
Письмо коротко; почерк, обычно четкий, обрывист и
не вполне ясен; после подписи — черта не ослабевающего
и на ложе смертной болезни внимания: просьба передать
поклон моей жене...
Все, что сопутствовало болезни и умиранию А. А. и
что подлежит обнародованию, будет обнародовано его
близкими. Мне остается сказать несколько слов о мертвом
Блоке.
Я увидел его в шестом часу вечера 8 августа, на столе,
в той же комнате на Офицерской, где провел он послед
ние месяцы своей жизни. Только что сняли с лица гип
совую маску. Было тихо и пустынно-торжественно, когда
я вошел; неподалеку от мертвого, у стены, стояла, тихо
плача, А. А. Ахматова; к шести часам комната наполни
лась собравшимися на панихиду.
А. А. лежал в уборе покойника с похудевшим, изжел-
та-бледным лицом; над губами и вдоль щек проросли ко
роткие темные волосы; глаза глубоко запали; прямой нос
заострился горбом; тело, облеченное в темный пиджачный
костюм, вытянулось и высохло. В смерти утратил он вид
величия и принял облик страдания и тлена, общий всяко
му мертвецу.
На следующий день, около шести часов вечера, при
шлось мне, вместе с несколькими другими из числа быв
ших в квартире, поднять на руках мертвого А. А. и поло
жить его в гроб. К тому времени еще больше высохло
тело, приобретя легкость, несоразмерную с ростом и об
ликом покойного; желтизна лица стала густой, и темные
38
тени легли в его складках; смерть явственно обозначала
свое торжество над красотою жизни.
И — последнее впечатление от Блока в гробу — в церк
ви на Смоленском кладбище, перед выносом гроба и по
следним целованием: темнеющий под неплотно прилега
ющим венчиком лоб, слабо приоткрытые, обожженные
уста и тайна неизбитой муки в высоко запрокинутом
мертвом лице.
С чувством горестным, близким к безнадежности, за
канчиваю я строки воспоминаний. Им надлежало бы, по
замыслу сердца, стать живым свидетельством отошедшего
от нас величия; но — да говорит величие о себе своим
единственным, внятным и в веках языком. Тесны пределы
земных явлений и скудны слова; даже человеческое,
сквозь восторг и благоговение, бессильны мы передать.
И — последнее, горькое для меня, как и для многих:
было, казалось бы, время и была возможность, за слова
ми, земными и по-земному незначащими, услышать и
узнать от него что-то другое, самое нужное, главное; и
случалось — напряженное сердце бывало на грани этих
единственно нужных восприятий. Но слова обрывались;
взор как будто договаривал недоговоренное, а улыбка,
нежная и — теперь ясно для меня — всегда горестная,
призывала мириться с непостижимостью тайны, той тай
ны, в которой и есть существо гения и в которую навеки
облеклась отныне благословенная тень покойного.
11 декабря 1921
В. И. СТРАЖЕВ
ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ
Память капризна. Часто ей угодно хранить мимолет
ное, случайное, какую-нибудь мелочь жизни, не сберегая
того, что неизмеримо нужнее и важнее. Досадуешь: по
мнишь пустяки, забыл чуть ли не самое главное — и
боишься лукавой помощи мемуарного воображения, кото
рое в правду подмешивает поэзию. Вот почему только