анекдоты о нем.
Ритм нашей жизни нелеп. Встаем около трех дня, ло¬
жимся на рассвете. Каждый вечер мы с мужем бываем в
петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на Баш
не, куда нельзя приехать раньше двенадцати часов ночи,
или в Цехе поэтов, или у Городецких и т. д.
Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не оши
бусь, если скажу, что культурная, литературная, мысля
щая Россия была совершенно готова к войне и революции.
В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочни
чество — и чаяние новых катастроф и сдвигов. Мы жили
среди огромной страны, словно на необитаемом острове.
Россия не знала г р а м о т у , — в нашей среде сосредоточи
лась вся мировая культура — цитировали наизусть гре
ков, увлекались французскими символистами, считали
скандинавскую литературу своею, знали философию и бо
гословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле
были гражданами вселенной, хранителями великого куль
турного музея человечества. Это был Рим времен упадка.
62
Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что
было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в
области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы
и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно,
революция до р е в о л ю ц и и , — так глубоко, беспощадно и ги
бельно перекапывалась почва старой традиции, такие сме
лые мосты бросались в будущее. И вместе с тем эта глу
бина и смелость сочетались с неизбывным тленьем, с ду
хом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были по
следним актом трагедии — разрыва народа и интеллиген
ции. За нами простиралась всероссийская снежная пусты
ня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов,
ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и
муками.
Помню одно из первых наших посещений Башни Вя
чеслава Иванова. Вся Россия спит. Полночь. В столовой
много народа. Наверное, нет ни одного обывателя, чело
века вообще, так себе человека. Мы не успели еще со
всеми поздороваться, а уже Мережковский кричит моему
мужу:
— С кем вы — с Христом или с Антихристом?
Спор продолжается. Я узнаю, что Христос и револю
ция неразрывно связаны, что революция — это раскрытие
Третьего Завета. Слышу бесконечный поток последних,
серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обна¬
женность, все наружу, все почти бесстыдно. Потом Куз
мин поет под собственный аккомпанемент духовные
стихи. Потом разговор о греческих трагедиях, об «орхест
ре», о Дионисе, о православной церкви. На рассвете поды
маемся на крышу, это тоже в порядке времяпрепровожде
ния на Башне. Внизу Таврический сад и купол Государ
ственной думы. Сонный, серый город.
Утром приносят новый самовар, едят яичницу. Пора
домой. По сонным улицам мелкой рысцой бежит извоз
чичья лошадь. На душе мутно. Какое-то пьянство без ви
на, пища, которая не насыщает. Опять тоска.
И с т р а н н о , — вот все были за революцию, говорили
самые ответственные слова. А мне еще больше, чем
перед тем, обидно за нее. Ведь никто, никто за нее не
умрет. Мало того, если узнают о том, что за нее уми
рают, как-то и это все расценят, одобрят или не одобрят,
поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь — до
утренней яичницы — и совсем не поймут, что умирать за
революцию — это значит чувствовать настоящую веревку
63
на шее, вот таким же серым и сонным утром навсегда
уйти, физически, реально принять смерть. И жалко рево
люционеров, потому что они умирают, а мы можем только
умно и возвышенно говорить о их смерти.
И еще мне ж а л к о , — не бога, нет, его нету. Мне жалко
Христа. Он тоже умирал, у него был кровавый пот, его
заушали, а мы можем об этом громко говорить, нет у нас
ни одного запретного слова. И если понятна его смерть
за разбойников, блудниц и мытарей, то непонятна — за
нас, походя касающихся его язв и не опаляющихся его
кровью.
Постепенно происходит деление. Христос, еще не
угнанный, становится своим. Черта деления все углуб
ляется. Петербург, Башня Вячеслава, культура даже, ту
ман, город, реакция — одно. А другое — огромный, муд
рый, молчащий и целомудренный народ, умирающая рево
люция, почему-то Блок и еще — еще Христос. Христос —
это наше... Чье наше? Разве я там, где он? Разве я не
среди безответственных слов, которые начинают воспри
ниматься как кощунство, как оскорбление, как смертель
ный яд? Надо бежать, освобождаться. Но это не так-то