прокурором, а он, Иванов, адвокатом. Блок отказался.
Тогда он предложил Блоку защищать ее, он же будет
обвинять. Блок опять отказался. Тогда уж об одном,
кратко выраженном, мнении стал он просить Блока.
Блок п о к р а с н е л , — он удивительно умел краснеть от
с м у щ е н и я , — серьезно посмотрел вокруг и сказал:
— Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо
писать как бы перед богом.
Все промолчали. Потом начал читать очередной поэт.
Помню Блока у нас, на квартире моей матери, на Ма
лой Московской. Народу много. Мать показывает Любови
Дмитриевне старинные кружева, которых у нее была це
лая коллекция. Идет общий гул. За ужином речи. Я до
казываю Блоку, что все хорошо, что все идет так, как
надо. И чувствую, что от логики моих слов с каждой ми
нутой растет и ширится какая-то только что еле зримая
трещинка в моей собственной жизни. Помню еще, как мы
в компании Пяста, Нарбута и Моравской в ресторане
«Вена» выбирали короля поэтов. Об этом есть в воспоми
наниях Пяста 7.
Этот период, не дав ничего существенного в наших от
ношениях, житейски сблизил н а с , — скорее просто позна
комил. То встреча у Аничковых, где подавали какой-то
66
особенный салат из грецких орехов и омаров и где тогда
же подавали приехавшего из Москвы Андрея Белого,
только что женившегося. Его жена показывала, как она
умеет делать мост, а Анна Ахматова в ответ на это как-
то по-змеиному выворачивала руки.
И наконец еще одна встреча. Тоже на людях. В слу
чайную минуту, неожиданно для себя, говорю ему то,
чего еще и себе не смела сказать:
— Александр Александрович, я решила уезжать от
сюда: к земле хочу. Тут умирать надо, а я еще бороться
буду.
Он серьезно, заговорщицки отвечает:
— Да, да, пора. Потом уж не сможете. Надо спешить.
Вскоре он заперся у себя. Это с ним часто бывало.
Снимал телефонную трубку, писем не читал, никого к себе
не принимал. Бродил только по окраинам. Некоторые гово
рили — пьет. Но мне казалось, что не пьет, а просто мол
чит, тоскует и ждет неизбежного. Было мучительно знать,
что вот сейчас он у себя взаперти, и ничем помочь нельзя.
Я действительно решила бежать окончательно весной,
вместе с обычным отъездом из Петербурга. Не очень де
монстративно, без громких слов и истерик, никого не
обижая.
Куда бежать? Не в народ. Народ — было очень туман
но. А к земле.
Сначала просто нормальное лето на юге. Но осенью
вместе со всеми не возвращаюсь в Петербург. Осенью на
Черном море огромные, свободные бури. На лиманах мож
но охотиться на уток. Компания у меня — штукатур
Леонтий, слесарь Шлигельмильх, банщик Винтура. Ски
таемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по мор
скому берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко.
Петербург провалился. Долой культуру, долой рыжий ту
ман, Башню, философию. Есть там только один заложник.
Человек, символ страшного мира, точка приложения всей
муки его, единственная правда о нем, а может быть, и
единственное, мукой купленное, оправдание его —
Александр Блок.
Осенью 13-го года по всяким семейным соображениям
надо ехать на север, но в Петербург не хочу. Если уж
это неизбежно, буду жить зимой в Москве, а ранней вес
ной назад, к земле. Кстати, в Москве я никого почти не
знаю, кроме кое-каких старых знакомых моей матери.
3*
67
Первое время Москва действительно не отличается от
южной жизни. В квартире, около Собачьей площадки, я
одна. В моей жизни затишье, пересадка. Поезда надо
ждать неопределенно долго. Жду.
Месяца через полтора после приезда случайно встре
чаю на улице первую петербургскую знакомую, Софью
Исааковну Толстую. Она с мужем тоже переехала в
Москву, живут близко от меня на Зубовском бульваре.
Зовет к себе. В первый же вечер все петербургское, от
вергнутое, сразу нахлынуло. Правда, в каком-то ином,
московском виде. Я сначала стойко держусь за свой
принципиальный провинциализм, потом медленно начи
наю сдавать. Вот и первая общая поездка к Вячеславу
Иванову 8. Еду в боевом настроении. В конце концов все
скажу, объявлю, что я враг, и все тут.
У него на Смоленском 9 все тише и мельче, чем было
на Башне, он сам изменился. Лунное не так заметно, а
немецкий профессор стал виднее. Не так сияющ ореол во
лос, а медвежьи глазки будто острее. Народу, как всегда,
много. Толкуют о Григории Нисском, о Пикассо, еще о
чем-то. Я чувствую потребность борьбы.