билизация, война.
Душа приняла войну. Это был не вопрос о победе над
немцами, немцы были почти ни при чем. Речь шла о на
роде, который вдруг стал единой живой личностью, с этой
войны в каком-то смысле начинал свою историю. Мы
слишком долго готовились к отплытию, слишком истоми
лись ожиданием, чтобы не радоваться наступившим сро
кам.
Брат ночью пришел ко мне в комнату, чтобы сообщить
о своем р е ш е н и и , — идет добровольцем. Двоюродные се
стры спешили в Петербург поступать на курсы сестер ми
лосердия. Первое время я не знала, что делать с собой,
сестрой милосердия не хотела б ы т ь , — казалось, надо что-
то другое найти и осуществить. Основное — как можно
дольше не возвращаться в город, как можно дольше про
быть одной, чтобы все обдумать, чтобы по-настоящему все
понять.
Так проходит мучительная осень. Трудно сказать, что
дала она м н е , — но после нее все стало тверже и яснее.
И особенно твердо сознание, что наступили последние
сроки. Война — это преддверие конца. Прислушаться,
присмотреться, уже вестники гибели и преображения
средь нас.
70
Брат мой воевал добровольцем где-то на Бзуре. Мать
не хотела оставаться одна в П е т е р б у р г е , — мне пришлось
ехать к ней.
Поезд несся по финским болотам среди чахлой осины
и облетевших берез. Небо темно. Впереди черная завеса
копоти и дыма. Пригород. Казачьи казармы. И Николаев
ский вокзал.
Еду и думаю. К Блоку пока ни звонить не буду, не
напишу и, уж конечно, не пойду. И вообще сейчас надо
по своим путям в одиночку идти. Программа зимы —
учиться, жить в норе, со старыми знакомыми по возмож
ности не встречаться.
Приехали к завтраку. Родственные разговоры, рас
спросы. День тихий и серый. Некоторая неразбериха
после дороги. А в три часа дня я уже звоню у блоковских
дверей... Горничная спрашивает мое имя, уходит, возвра
щается, говорит, что дома нет, а будет в шесть часов.
Я думаю, что он дома. Значит, надо еще как-то под
готовиться. С Офицерской иду в Исаакиевский с о б о р , —
это близко. Забиваюсь в самый темный угол. Передо мной
проходят все мысли последнего времени, проверяю реше
ния. Россия, ее Блок, последние с р о к и , — и надо всем Хри
стос, единый, искупающий все.
В шесть часов опять звонюсь у его дверей. Да, дома,
ждет. Комнаты его на верхнем этаже. Окна выходят на
запад. Шторы не задернуты. На умирающем багровом не
бе видны дуги белесых и зеленоватых фонарей. Там уже
порт, доки, корабли, Балтийское море 11. Комната тихая,
темно-зеленая. Низкий зеленый абажур над письменным
столом. Вещей мало. Два больших зеленых дивана. Боль
шой письменный стол. Шкаф с книгами.
Он не изменился. В комнате, в нем, в угольном небе
за о к н а м и , — тишина и молчание. Он говорит, что и в три
часа был дома, но хотел, чтобы мы оба как-то подготови
лись к встрече, и поэтому дал еще три часа сроку. Го
ворим мы медленно и скупо. Минутами о самом главном,
минутами о внешних вещах.
Он рассказывает, что теперь в литературном мире
в моде общественность, добродетель и патриотизм. Что
Мережковские или еще кто-то устраивают патриотиче
ские чтения стихов в закрытых винных магазинах Шит-
та, по углам больших улиц, для солдат и народа. Что его
зовут читать, потому что это гражданский долг. Он не
доумевает, у него чуть насмешливая и печальная улыбка.
71
— Одни кровь льют, другие стихи читают. Наверное,
не п о й д у , — все это никому не нужно.
— И Брюсов сейчас говорит о добродетели.
— А вот Маковский оказался каким честным челове
ком. Они в «Аполлоне» издают к новому пятнадцатому
году сборник патриотических стихов. Теперь и Сологуб
воспевает барабаны. Северянин вопит: «Я, ваш душка,
ваш единственный, поведу вас на Берлин» 12 . Меня про
сили послать. Послал. Кончаются так: «Будьте довольны
жизнью своей, тише воды, ниже травы. Ах, если б зна
ли, люди, вы холод и мрак грядущих дней» 13. И пред
ставьте, какая ч е с т н о с т ь , — вернули с извинениями, печа
тать не могут 14.
Потом мы опять молчим.
— Хорошо, когда окна на запад. Весь закат прини
маешь в них. Смотрите на огни.
Потом я рассказываю, что предшествовало его про
шлогоднему письму. Он удивлен.
— Ах, это Штейнер. С этим давно кончено. На этом
многое оборвалось. У меня его портрет остался, Андрей
Белый прислал.
Он подымается, открывает шкаф, из папки вынимает
большой портрет. Острые глаза, тонкий извилистый рот.