Жил на свете таракан,
Таракан от детства.
И попал он раз в стакан,
Полный мухоедства.
Я понял, конечно, что я — отнюдь не победитель
в споре и что образ Достоевского помогает Блоку не
осудить Северянина, а найти ключ к его личности, обна
ружив сквозь видимую пошлость более глубоко скрытые
человеческие черты.
Блок спросил, читал ли я стихи его, напечатанные
в «Сирине», и стал расспрашивать о впечатлении от каж
дого. Я назвал прежде всего «Когда ты загнан и забит»,
еще не зная, что это — отрывок из «Возмездия». Блок
сказал об этом. Видно было, что он придает особое зна
чение своей работе над поэмой и проверить впечатление
от напечатанного отрывка ему важно. Из дальнейшего
разговора я понял также, что больше всех стихотворений,
напечатанных в «Сирине» 19, он ценит «Ты помнишь?
В нашей бухте сонной», незадолго до того появившееся
в «Русской мысли».
Тогда же в первый раз я решился попросить Блока
прочесть стихи. Блок согласился и читал довольно много
из своей записной книжки. Он прочел целиком «Жизнь
моего приятеля», итальянские стихи (из ненапечатанных
тогда) и другие.
Говорили опять о современной поэзии. Блок был уве
рен в цикличности литературных процессов: с этой точ
ки зрения возрождение поэзии должно было наступить
в двадцатые годы XX века.
Провожая меня, уже в дверях, Блок вдруг спросил:
«А вы верите в «Цех»?» (т. е. в «Цех поэтов»). Я отве
тил: «Я верю в будущий Цех». Блок кивнул головой и
сказал — словно о чем-то само собой разумеющемся:
«Ну да. Двадцатых годов».
Это были последние слова Блока, которые мне при
шлось слышать.
ПАВЕЛ СУХОТИН
ПАМЯТИ БЛОКА
Было жаркое лето в Москве. Я бродил по пустын
ным и вяло живущим улицам: замазанные мелом окна
особняков Арбата, важные гудки курьерских дальних
поездов, в лунные ночи загашенные фонари, открытки
друзей с манящими заграничными штемпелями — все
волновало сознанием некоторой покинутости и благодат
ной печалью, побуждающей к творчеству.
И вот, в душный июльский день, в кондитерской
Эйнем на Петровке, куда я зашел с Борисом Зайцевым,
я увидел А. А. Блока 1.
Александр Блок!
Дотоле для меня это было не имя, но обольститель
ный образ тех веяний, которыми я жил. Это был воздух,
раздраженный неслыханными ритмами стихов и той на
певностью, в которую гениально были облечены предчув
ствия и мысли многих из нас, пытающихся выразить
себя словом. Блок — это была сама юность, с зорями и
закатами, с тем весельем, на грани которого начиналось
паденье, с радостью, мгновенно переходящей в глухие
рыдания.
Таков был он, таковы были мы — питомцы «страш
ных лет России» 2.
Зайцев познакомил нас и осторожно спросил:
— А у вас, я слышал, несчастье?
Помнится, Блок не ответил на его вопрос, а перевел
разговор на что-то другое и занялся покупкой конфект.
«Вы дайте мне какие-нибудь п о з а н я т н е е » , — сказал он
продавщице.
86
— Пастила, шоколад М и н ь о н . . . — затараторила наро
чито вежливая барышня, с поднятою над витриной рукой
с оттопыренным мизинцем.
— Только уж не М и н ь о н , — сказал Блок, выбрал
какую-то коробку, заторопился и, простившись с нами,
ушел.
Выходя вслед за ним, я спросил у Зайцева, о каком
его несчастии говорил он.
— У Блока умер ребенок 3.
Блок, покупающий конфекты; Блок — отец, потеряв
ший ребенка!
Я был как будто р а з о ч а р о в а н , — до того все мое пред
ставление о нем было наджизненно и нереально, потому
что и я сам, и все, мне подобные, с нашими чувствами,
мыслями, мечтами и вкусами были нежизненны, и пье
десталы нашим богам мы строили не на живой земле, а
в воздушных пространствах или в редакциях — душных,
прокуренных, шелестящих грудами рукописей, шум
ных беседами, на которых реже председательствовал
разум или чистое литературное устремление, берущее
начало в исконном брожении масс, чаще — затаенная
литературная обида или напыщенная, тяжелая денежная
сумка мецената, чрезмерно томимого жаждой приобщить
ся к лику восходящих литературных звезд.
Блок — не мечта, а человек — предстал передо мной
впервые, и так мимолетно, что я даже не запомнил его
фигуры, и только услыхал его твердый и уверенный шаг,
которым он вынес свою гордую фигуру в толпу гуляющей
Петровки.
Вторым звуком «человеческого голоса Блока», даже
хочется сказать — «животного голоса» (лучше придумать