не могу), я услыхал в его «Ночных часах»:
Я пригвожден к трактирной стойке,
Я пьян давно...
И для меня Блок стал облекаться плотью, но не тою
разнеженной, подкрашенной и даже «трупной», в которую
облек его художник Сомов, но в прекрасную плоть жи
вого человека, с широкими плечами и сильной мускула
турой, каким я увидел его при нашей второй встрече в
Петербурге и полюбил его крепко и навсегда.
Казалось бы, были причины не к любви, а к розни,
так как перед этим мы обмелялись с ним письмами по
87
поводу моей книги стихов «Полынь», которую он назвал
«непитательной» 4. Значит, было задето за живое мое ли
тературное самолюбие? Но нет! Именно от этого одного
слова «непитательно» меня еще больше повлекло к Блоку.
Какое чудесное слово было сказано им! Сколько в нем
было скрыто мудрости и истинного п о н и м а н и я , — да, на
стоящая литература должна быть питательной, должна
быть пищей, а не тем лимонадом, который высасывают
из бокалов через соломинку в кофейнях и ночных амери
канских барах. После он, правда, изменил мнение о моих
стихах, но не это важно, а важно то, что с этого именно
момента начались мои жнзнедейственные отношения
с Блоком-поэтом. Он больше не отвлекал меня в сторону
чрезмерной и губительной мечтательности, но сам стал
для меня питательным. И, наконец, «Стихи о России»
были крепким звеном нашего недолгого, но верного дру
жества.
Не забыть мне, как этот человек, на лице которого
присутствовало золотое обрамление высоких наитий, сидя
за своим столом, в квартире многоэтажного дома на
Пряжке, говорил мне о будущей России.
— З н а е т е , — говорил о н , — когда я подумаю и поста
раюсь только представить себе, сколько в России бо
гатств, сколько так называемых недр и возможностей,
то почти сумасшедшая мечта создается в моей голове,
мечта о том, когда все эти недра задвигают машины и
люди. Чем будем для мира мы — дикие скифы, русские
посконные мужики! Это может быть и страшно, но —
чудесно.
Это была ночь, и от слов его можно было поверить,
что в окно к нам глядится
Америки новой звезда 5.
А потом еще встреча и совсем другое: мы в ночном
притоне за кособоким столиком, на скатерти которого,
по выражению Щедрина, «не то ели яичницу, не то си
дело малое дитяти». И перед нами чайник с «запрещен
ной водкой». Улицы, по которым мы шли сюда, бы
ли все в мелком дожде. Продавцы газет на Невском кри
чали о «фронте», о «больших потерях германцев», о «под
вигах казацкого атамана». И все это газетно, неверно,
преувеличенно — ради тиража. На улицах холодно, сыро
и мрачно. И мы — мрачны.
88
— Придется мне ехать на в о й н у , — сказал Блок.
— А нельзя ли как-нибудь... — начал я, распытывая
его взглядом.
— Об этой подлости и я подумывал, да решил, что
не нужно. Ведь вот вы занимаетесь какими-то колесами
военного образца, так почему же и мне не надо ехать
что-нибудь делать на фронте. А по-моему, писатель дол
жен идти прямо в рядовые, не ради патриотизма, а ради
самого себя.
И тут же — глоток водки из грязной чашки.
А рядом навзрыд плакал опьяневший деревенский
парень. И Блок его утешал ласково и любовно, а потом,
обернувшись ко мне, сказал:
— Вот видите, плачет, а приедет домой и жену станет
бить.
Мы расстались. Но как-то, именно в эту встречу,
Блок сказал мне:
— А кончится эта страшная кутерьма, и кончится
чем-то хорошим.
Русская интеллигенция вообще привыкла обольщать
себя способностью к пророчеству, и это, конечно, невер
но, но лучшие из нее, каким был Блок, на самом деле
обладали предвидением, и он безусловно раньше всех
нас заслышал грозные шаги грядущей революции, и по
тому, когда мы встретились еще раз 6, и в последний,
раз, то мы не подивились друг перед другом тому, чему
мы стали свидетелями, а нам хотелось только поскорее
услыхать, кто из нас и о чем знает.
С величайшим интересом и вниманием и почти весе
ло слушал он мои рассказы о том, что делается в глухой
русской деревне, в Тульском медвежьем углу, из кото
рого я попал в уплотненную квартиру Блока, за малень
кий стол с самоваром, черным хлебом, маслом и боль
шой грудой папирос, которыми особенно старательно уго
щал меня Александр Александрович, говоря:
— Курите, курите, у меня их очень много, теперь я
продаю книги, и вот, видите, и масло и папиросы.
Я утешаюсь тем, что многое в наших библиотеках была