же, в процессе чтения стихов, созидаемой и утверждаю
щейся. Ни декламации, ни поэтичности, ни ударного па
фоса отдельных слов и движений. Ничего условно-актер-
ского, эстрадного. Каждое слово, каждый звук окрашены
только изнутри, из глубины наново переживающей души.
В тесном дружеском кругу, в случайном собрании поэтов,
с эстрады концертного зала читал Блок одинаково, про
сто и внятно обращаясь к каждому из слушателей — и
всех очаровывая.
Так было и в тот памятный день. Названные мною
три стихотворения — и «Незнакомка» по преимуществу —
были началом, сердцем новой эры его творчества; из них
вышла «Нечаянная Радость». Помню, «Незнакомка», не
давно написанная и прослушанная нами весенним вече
ром, в обстановке «загородных дач», после долгой про
гулки по пыльным улицам Лесного, произвела на всех
12
мучительно-тревожное и радостное впечатление, и Блок,
по просьбе нашей, читал эти стихи вновь и вновь.
Вслед за тем читали другие; но из прослушанного ни
чего не запомнилось, да и слушать не хотелось. Настрое
ние, приподнятое вначале, улеглось; разговоры повелись
шепотом. А. А. с обычной готовностью записал кое-кому
стихи в альбомы и с улыбкою подошел ко мне — благо
дарить за только что присланные стихи, ему посвящен
ные 6. Стихи были слабые, и я чувствовал себя до край
ности смущенным; не останавливаясь на них, А. А. пере
шел к прочитанным мною в тот вечер стихотворениям.
Несколько слов его, как всегда неожиданных и внешне
смутных, были для меня живым свидетельством его при
стального внимания. П р о с т о , — и я это ясно п о н я л , — не
в формах обычной литераторской общительности А. А.
пригласил меня навестить его; тогда же мы условились
о дне встречи, и А. А. сделал то, что часто делал и в даль
нейшем и что каждый раз внушающе на меня действова
ло: вынул записную книжку небольшого размера и поме
тил в ней день и час предположенного свидания. Черта
аккуратности — эта далеко не последняя черта в сложном
характере Блока — впервые открылась мне.
В том году Блок переехал с квартиры в Гренадерских
казармах на другую — кажется, Лахтинская, 3. Там по
бывал я у него впервые. Помню большую, слабо осве
щенную настольного электрическою лампой комнату.
Множество книг на полках и по стенам, и за ширмой
невидная кровать. На книжном шкафу, почти во мраке —
фантастическая, с длинным клювом птица. Образ Спаси
теля в углу — тот, что и всегда, до конца дней, был
с Блоком. Тишина, какое-то тонкое, неуловимое в просто
те источников изящество. И у стола — хозяин, навсегда
мне отныне милый. Прекрасное, бледное в полумраке
лицо; широкий, мягкий отложной белый воротник и сво
бодно сидящая суконная черная блуза — черта невинного
эстетизма, сохраняемая исключительно в пределах до
машней обстановки. Таким изображен он на известном
фотографическом снимке того времени; таким я видел
его не раз и в дальнейшем; но, насколько знаю, никогда не
появлялся он в этом наряде вне дома. В кругу прияте
лей-поэтов, в театре, на улице был он одет как все,
в пиджачный костюм или в сюртук, и лишь иногда
13
пышный черный бант вместо галстуха заявлял о его при
надлежности к художественному миру. В дальнейшем пе
рестал он и дома носить черную блузу; потом отрекся,
кажется, и от последней эстетической черты и вместо
слабо надушенных неведомыми духами папирос стал ку
рить папиросы обыкновенные.
Правда, внешнее изящество — в покрое платья, в
подборе мелочей туалета — сохранил он на всю жизнь.
Костюмы сидели на нем безукоризненно и шились, по-
видимому, первоклассным портным. Перчатки, шляпа «от
Вотье». Но, убежден, впечатление изящества усиливалось
во много крат неизменной и непостижимой аккурат
ностью, присущей А. А. Ремесло поэта не наложило на
него печати. Никогда — даже в последние трудные годы —
ни пылинки на свежевыутюженном костюме, ни складки
на пальто, вешаемом дома не иначе как на расправку.
Ботинки во всякое время начищены; белье безукоризнен
ной чистоты; лицо побрито, и невозможно его представить
иным (иным оно предстало после болезни, в гробу).
В последние годы, покорный стилю эпохи и физиче
ской необходимости, одевался Блок иначе. Видели его в
высоких сапогах, зимою в валенках, в белом свитере.
Но и тут выделялся он над толпой подчинившихся об