но о цирке, о клоуне как о народном шуте, могущем
потрясать сквозь шутки и смех человеческие сердца,
сердца масс 2.
Блок уверял, что во мне достаточно патетизма, чтобы
стать настоящим клоуном в блоковском смысле слова. Он
4*
99
был глубоко убежден, что с приходом в цирк художника-
артиста можно превратить последний в самую замеча
тельную арену возвышенных страстей, мыслей и чувств,
идущих от свободного, широкого человеческого сердца.
Я слушал Блока с огромным увлечением, и меня он
глубоко зажигал и увлекал. Все это так отвечало моим
заветным думам о третьем царстве и о вечно свободном
театре-балагане, где само шутовство, силой высокого
духа, поднималось бы на высоту истинного энтузиазма
и мудрой, широко-народной и детски-радостной, как
жизнь, романтики.
К утру Блок страшно устал от всех этих мучительно
обуревавших его дум и чувств. Казалось, совесть Блока
требовала чего-то, разрешения каких-то очень сложных
и больших вопросов, неотрывных от всего человечества в
целом, от дум о людях, о массах, от которых так далеки
мы, художники.
На рассвете Блок подвел меня к окну и, указав
на огромные заводские трубы, в красновато-туманной заре,
медленно и значительно проговорил: «Вы видите эти
трубы? Видите, как они молчаливы? Они молчат еще, но
скоро заговорят. Я чувствую это. Их голос будет грозен.
Нам всем надо много думать об этом». Слово «надо»
сорвалось с уст Блока с особенной душевностью и
скорбью о тех и к тем, о ком он думал и для кого в тот
миг говорил... Глубокое молчание охватило нас, и мы,
тихие, после этого расстались.
Я ушел от Блока, упоенный беседой и моей встречею
с ним, всегда действительно изумительно думающим по-
своему, по-особенному человеком; совесть в нем никогда
не засыпала, несмотря на всю его изысканность и огром
ный нежный эстетизм. Мне было радостно в ту ночь идти
навстречу заре и рассвету.
E. M. ТАГЕР
БЛОК В 1915 ГОДУ
Я не была с ним з н а к о м а , — не имела этой радости,
этой высокой чести. Но, вместе со всем моим поколением,
я постоянно ощущала его присутствие в нашей жизни.
Я ведь принадлежала к тому поколению, на которое —
по меткому слову К. И. Чуковского — Блок действовал
как луна на лунатика. Шел первый год первой мировой
войны. Со страниц книг и журналов к нам неслась «ро
ковая о гибели весть» 1 — это был его, блоковский, голос.
И реально, физически я его слышала, на литературных
концертах, на вечерах в Тенишевском зале, в Певческой
капелле... Ни с чем не сравнимый голос! Как будто глу
хой, почти монотонный — и преисполненный такой
скрытой страсти, так глубоко залегающей силы. Как вол
новали нас — университетскую молодежь — эти мнимо-
однообразные интонации! Мало с к а з а т ь , — волновали. Как
всякое приближение гения, это потрясало, сбивало с ног.
«И была роковая отрада» 2 в том, чтобы все твое суще
ство содрогалось, следуя подъемам — падениям этого
колдовского ритма.
Раз только довелось мне приметить, как магический
ритм надломился. Это было на расширенном писательском
выступлении в зале петроградской Городской думы 3.
Блок прочитал «Река раскинулась...», прочитал «К Музе»,
прочитал «Грешить бесстыдно, непробудно...», — все
прочитал, не изменяя своей антидекламаторской, анти
актерской, своей священнодейственной м а н е р е , — и начал
читать «На железной дороге»:
Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая...
101
Он дочитывал уже последние слова:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена...
И вдруг что-то случилось: губы дрогнули, голос жа
лобно зазвенел. «Все больно...» — прошептал он потерян
но — и, не поклонившись, быстро ушел с эстрады.
«Ему больно. Ему на самом деле б о л ь н о » , — говорила
я про себя. Я что-то новое поняла в искусстве. А заод
но — и в жизни; ибо искусство и жизнь тогда для меня
не существовали раздельно. И вообще, я только еще со
биралась начать что-нибудь понимать: мне ведь не было
еще и двадцати лет.
Совсем по-другому выглядел Блок на литературном
вечере в зале Тенишевского училища 4. Прочитав стихи
на эстраде, он перешел в публику и занял место рядом с
Л. А. Андреевой-Дельмас. Она была ослепительна, в ли
ловом открытом вечернем платье. Как сияли ее мрамор
ные плечи! Какой мягкой рыже-красной бронзой отлива
ли и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в