которого было одиночество человеческой души.
Мне иногда кажется, что я сделал непоправимую
ошибку, что не подошел к Блоку, а тогда я и подавно
считал себя нерасторопным глупцом и трусом.
Прошло несколько лет, и они были решающими в
каждой из человеческих судеб. Они были решающими
для России и для всего мира.
Весной двадцатого года Александр Блок приехал в
Москву. В Доме искусств, на Поварской — ныне улице
Воровского, там, где помещается Союз п и с а т е л е й , — Блока
представил слушателям хозяин этого дома, поэт Иван Ру
кавишников, худой как скелет, с русой бородкой, некая
противоестественная помесь Дон-Кихота и козы. У него
к тому же был дребезжащий блеющий дискант, так что
оба они представляли из себя любопытное и знаменатель
ное сочетание: высокого столичного духа и русской гу
бернской провинции, обломок дворянской культуры и ку
сок нижегородского купечества.
Александр Блок читал прозаическое предисловие к
«Возмездию». Читал сумрачно и веско, особенно веско и
горестно прозвучало: «Нам, счастливейшим или несчаст
ным детям своего века, приходится помнить всю свою
жизнь; все годы наши резко окрашены для н а с , —
увы! — забыть их н е л ь з я , — они окрашены слишком не
изгладимо...» Читал он и третью, еще не напечатанную
тогда главу поэмы. И здесь удивляло намеренно русское
произнесение французских слов. «Эдюкасьон сантиман-
таль» он сказал, как человек, не знающий или презира
ющий законы французского языка, не по-дворянски, не
по-петербургски, а жестко выговаривая каждую букву,
без носового «эн», без дифтонгов, как семинарист или
Б а з а р о в , — тот самый Блок, который русскую мебель про
износил по-французски «мэбль», а «тротуар» в стихах
считал двусложным словом, на этот раз намеренно ще
голял обратным. Сидевшая рядом со мною тонкая цени
тельница дикции ахнула от негодования <...>
На следующий день мы слушали Александра Блока
на Никитском бульваре, в Доме печати 5. На этот раз он
читал многое и разное, еще суше и сдержанней, чем в
шестнадцатом году. Снова и снова слушатели требовали
«Двенадцать», но он не откликнулся 6. Он, видимо, уже
сильно устал от выступлений. Когда Блок кончил, на
чалось обсуждение.
139
Первым на трибуне появился лысый юноша в гимна
стерке и черных брюках навыпуск. Высоким, раздра
женным, петушиным голосом он сказал примерно следу
ющее:
— Когда меня позвали на этот вечер, я прежде всего
переспросил: как — Блок? Какой Блок? Автор «Незна
комки»? Да разве он не умер? И вот сейчас я убедился
в том, что он действительно умер 7.
И тогда на трибуну вышел Сергей Бобров. Он даже
не вышел, а выскочил, как черт из табакерки. Он был
совершенно разъярен. Усищи у него торчали угрожающе,
брови взлетели куда-то вверх, из-под очков горели жел
тые, как у кота, глаза с вертикальным зрачком. Сильно
размахивая руками и с топотом шагая вдоль края эстра
ды, как пантера в клетке зоологического сада, он кричал:
— Смею вас уверить, товарищи, Александр Блок от
нюдь не герой моего романа. Но когда его объявляет
мертвецом э т о т , — и тут Бобров сильно ткнул кулаком
в сторону предыдущего о р а т о р а , — этот, с позволения
сказать, мужчина, мне обидно за поэта, п о н и м а е т е , —
вопил Бобров, потрясая к у л а ч и щ а м и , — за по-э-та!.. 8
Я рассказал здесь о том, чему сам был свидетелем,
рассказал бесхитростно и добросовестно, как полагается
летописцу, и на этом мои личные воспоминания о живом
Александре Блоке кончаются.
В. ЛЕХ
БЛОК В ПАРОХОНСКЕ
В КНЯЖЕСКОЙ УСАДЬБЕ
Княжеское жилище, называемое п а л а ц ц , — типичный
старопольский помещичий дом с фронтоном, поддержи
ваемым белыми колоннами. Как заколдованные рыцари,
стерегут его великолепные пирамидальные тополи. Но
уже издали видны следы опустошения, произведенного
войной.
Ведь это осень 1916 года, когда война стала повсе¬
дневным явлением, и опустошительные следы ее видне
лись повсюду, как знамения моровой заразы.
Поэтому окна в доме выбиты, клумбы запущены,
дворня разбежалась. В сенях стоит деревенский, крепкий
запах яблок. На винтовой лестнице следят за непроше
ным гостем глаза рыцаря с таинственного двойного пор
трета: в какой-то момент рыцарь превращается в даму
времен рококо.
В прежних княжеских залах царит хаос и запустение: