В годы первой империалистической войны мы, зеле
ная молодежь, находились под особым влиянием неотра
зимой для нашего сознания поэзии Александра Блока.
Нашим отзывчивым на все романтическое сердцам нра
вились пленительная певучесть и некоторая туманность
блоковских стихов, потому что за ними ясно ощущали
мы чистоту подлинно взволнованного лирического чув
ства.
Мы повторяли наизусть строфы любимого поэта, укра
шали цветами его фотографии, одевали в цветные матер
чатые переплеты томики его стихов, и не существовало
юноши или девушки, преданных поэзии, которые явно
или тайно не были бы влюблены в портрет узколицего
с белокурыми кудрями человека в черной блузе с бело
снежным отложным воротничком. Его светлые и, как ка
залось, голубые глаза прямо и открыто смотрели в бу
дущее. Чуть намеченная складка около губ и тяжелый
рот говорили об угрюмой сосредоточенности, но откры
тый лоб дышал свежестью и прямотою мысли. Это было
прекрасное человеческое лицо, подлинный «лик поэта»,
и нет ничего удивительного в том, что вокруг имени
Блока возникали легенды, одна романтичнее другой.
Блок был неотделим от нашей юности, но он и рос
в нашем сознании вместе с нею. От стихов Блока шло к
нам тревожное ощущение современного города, страшно
го перекрестка всех изломов и противоречий капитали
стической действительности. А за всем этим хаосом
электрического света, ночных «лихачей» и ресторанных
196
цветов, за загадочным и греховным обликом «Незнакомки»
проступала синеющая ширь родных русских полей, коло
кольчики тройки на проселочной дороге, «наши русские
туманы, наши шелесты в овсе» 1. Блок напоминал нам
о родине, о всегда ему милой России, пусть в то время
еще угнетенной и безмолвной, но готовой вот-вот про
снуться для свершения великих дел.
Блок жил замкнуто, в тесном окружении близких ему
людей, и редко появлялся среди публики. Холодность и
корректность в обращении были ему свойственны, как
и всегдашняя замкнутость. Он казался суровым и непри
ступным. Много прошло времени, прежде чем мне было
суждено узнать его совсем другим и убедиться в том,
что за внешним «угрюмством» в нем действительно скры
вались начала «света» и «свободы».
13 мая 1918 года кружок поэтов «Арзамас» устраивал
литературное утро в помещении бывшего Тенишевского
училища на Моховой *. Это было привычное место вся
ких лекций и докладов. Полукруглые скамьи амфитеат
ра, прорезанные широкими поперечными ходами, хорошо
были знакомы тогдашней петроградской интеллигенции.
Уже несколько дней висели в городе афиши, на ко
торых в перечне участников я мог прочесть и свое
имя — впервые в своей литературной жизни. Это пере
полняло меня чувством необычайного смущения и вполне
простительной гордости. Сердце заранее сжималось от
волнения, и мне казалось, что желанный день никогда
не наступит. Но он все же наступил.
Амфитеатр медленно наполнялся все разрастающимся
гулом. Зажгли круглые матовые шары, но их рассеянный
свет не мог переспорить косых солнечных лучей, падав
ших откуда-то сверху, из высоких боковых окон. Стен
ные часы гулко отвесили два тяжелых удара, и «литера
турное утро» началось.
Общее внимание было приковано не столько к выхо
дившим на эстраду поэтам, сколько к высокой фигуре
артистки Л. Д. Менделеевой-Блок, жены поэта, которой
предстояло читать недавно появившуюся, но уже широко
известную поэму «Двенадцать» 2.
Эта поэма возбуждала самые различные и самые
яростные толки. Она разделила литературный город на
* В наши дни — Театр юных зрителей (ТЮЗ). ( Примеч. Вс.
Рождественского. )
197
два враждебных и непримиримых лагеря. Люди узких
литературных традиций называли ее «вульгарной»,
«уличной» и даже «хулиганской», злопыхатели на все
новое, свежее в жизни с ужасом открещивались от нее,
как от «большевистской заразы», а мракобесы и реакцио
неры ругали ее с пеной у рта и отказывали этому про
изведению в каких-либо поэтических достоинствах. Много
словесной грязи и самой низкой клеветы было вылито
тогда на гордо поднятую голову Блока. Прежние лите
ратурные единомышленники и друзья обходили его
стороной и стыдливо отказывались протягивать ему
руку. Казалось, он был подвергнут всеобщему остра
кизму, и буржуазная литература начисто отреклась от