Хорошенько разогревшись в результате этих трехсот бросков, Генерал и сам проник через ограду. Застигнутые во сне, пьемонтцы оказали лишь слабое сопротивление.
Комитет общественного спасения отзывает его в Париж, по обвинению в преступлении против гильотины, совершенном ранее. Блестящий послужной список его спас в результате, но Конвент заставил его покрутиться: с августа по ноябрь 1794 года он получает четыре разных назначения. Эпос сообщает, что, поскольку «все эти фальшивые приказы ему не понравились, он подал в отставку и вернулся в Виллер-Котре». Этот уход на покой в семейную палатку можно объяснить всяко. Во-первых, последствиями ранения в лоб, которое «чуть не довело его до безумия». Началось это со «страшных головных болей», в следующий год продолжилось «разрастанием плоти над левым глазом, [которое] поглощает его мысли, нарушая их ясность и точность»[5]. Ему делают операцию. Опухоль исчезает, а странности на грани безумия остаются, но не больше и не меньше, чем у многих легендарных героев от Идоменея до Роланда.
Психиатр сказал бы так о его маниакально-депрессивных приступах: «Мой отец был креол; стало быть, в нем соединялись беспечность, пылкость и непостоянство. Глубокое отвращение к вещам, еще недавно так страстно желаемым, охватывало его тотчас же по исполнении желаний. И тогда активность, которую он проявлял, чтобы достичь цели, внезапно угасала; он снова впадал в свое обычное состояние беспечности и скуки».
Психоаналитик вероятнее всего искал бы причины в детских травмах, в потере матери, в годах рабства, выпадении из среды, нескончаемой печали, откуда чередование состояний «меланхолии» и гиперактивности. Пренебрежение же опасностью, постоянно проявляемое Генералом, можно было бы квалифицировать как суицид.
Социолог не без оснований упомянул бы незаконнорожденность, негритюд и бедность. Генерал должен был вести постоянную борьбу, чтобы заставить об этом забыть и других, и самого себя. Он не принадлежал ни к какому классу: ни к рабам, ни к аристократам, ни к буржуазии, так как у него не было состояния, ни к народу, несмотря на свои республиканские воззрения.
Психолог искал бы в области перегрузок, раздвоения личности, что также нетрудно понять. Генерал мог стать лучшим, храбрейшим, непобедимым, грозным и т. д. лишь в своем воображаемом еще, то есть в пылу сражений, где он был, как известно, буквально вне себя. В бездействии, в гарнизонной жизни с ее интригами, соперничеством, скудостью, в бюрократическом управлении людьми и хозяйством вымышленные ориентиры исчезают, и Генерал предпочитает бежать от реальности и укрыться в собственных сновидениях.
Последнее слово принадлежит все же писателю: «Блестящая атака, дерзкий маневр, увенчавшийся заслуженным успехом, возрождали энтузиазм в глубине этого сердца, наполненного стремлением к невозможному». Поиски Абсолюта со всем сопутствующим риском остаются на самом деле самой правдоподобной разгадкой Генерала.
Его политические убеждения устойчивы и очевидны. 5 октября 1795 года Конвент призывает его в Париж, чтобы усмирить роялистскую смуту. Он выезжает из Виллер-Котре тотчас же, но в Париже появляется только 14-го. Слишком поздно, чтобы стать главнокомандующим внутренними войсками. Место оказалось занятым неким Бонапартом, который накануне расстрелял у церкви Сен-Рош граждан, тоскующих по Людовику XVI.
Итак, Генерал возобновляет свою службу то в Арденнах, то на Рейне. В феврале 1796 года он берет месячный отпуск, чтобы присутствовать при рождении второй своей дочери Луизы Александрины. Через год она умрет. В июне он снова назначен в Альпийскую армию, куда прибывает вместе со своим адъютантом Дермонкуром. В октябре он получает приказ отправиться в Италию в распоряжение Бонапарта. Последний встречает его дружески, так же, как и Жозефина, «которая, будучи креолкой, страстно любила все, что напоминала ей о любимых колониях».
Итальянская эпопея и Бонапарта, и Генерала расхвалена сверх всякой меры. Первый отдавал приказ начать бой, второй этот бой выигрывал или позволял его выиграть начальнику, даже если История и не признает за ним этой заслуги. Семейный эпос искупает несправедливость, смешивая жанры, чередуя смешное и трагическое, что близко сердцу романтиков, предшественниками которых во Франции оказываются уже в начале XIX века Александр и Мари-Луиза.