Весь этот пучок значений вошел в книгу, где одно не исключает, а просвечивает сквозь другое. Этот урок полисемии, столь свойственной китайскому языку лексической многозначности, поможет разобраться с композицией всей книги.
В сущности, она представляет собой путевой дневник автора. Путешествуя по отдаленным районам Китая, он ведет этнографические расследования, записывает народные песни, слушает полумифические истории старожилов, совершает восхождения на труднодоступные пики, встречается с обаятельными друзьями, пылкими девушками и подозрительными чиновниками. Все это есть в книге, но еще больше в ней другого — странных притч, смутных воспоминаний, горьких рассуждений и загадочных диалогов. Соединившись в одно текстуальное полотно, эти разнородные повествовательные пласты создают эффект призрачной, зыбкой, сновидческой реальности. Мы перестаем понимать, что происходило наяву, а что в мечтах или снах автора. Распахав границу между реальным и вымышленным, Гао засеял ее литературой, которая, как название его романа, столь многозначна, что ускользает от толкования.
Жанровая экстремальность книги мешает назвать ее романом — как в западном, так и в китайском понимании этого термина. Тем не менее “Гора духов” твердо укоренена в древних традициях восточного искусства, которые, однако, следует искать не столько в художественной прозе, сколько в живописи и поэзии.
В классическом Китае серьезный художник не должен был писать с натуры — это считалось пошлостью. Однако и вымысел был не в цене. Даже такие знаменитые китайские романы, как “Речные заводи” или “Сон в красном тереме”, знатоки относили не к изящной словесности — “вэнь”, а к низкому жанру “сяшо” (мы бы назвали его “беллетристикой”). Ученые читатели, образованные любители искусств, так называемые “литерати”, презирали книги, посвященные поверхностному следованию за чередой событий. Считалось, что такая литература задевает лишь самый внешний, наименее значительный слой реальности, тогда как подлинное искусство призвано углубляться в жизнь, идти к истокам мира и корням вещей. Этот трудный путь доступен только тому художнику, кто готов и способен погрузиться в себя до предела. Об этом писал еще младший современник Конфуция философ Мэн-цзы: “Кто познал свое сердце, тот исчерпал свою природу — и Небо”.
Но об этом же говорит в своей нобелевской лекции и Гао: “Писатель — это всего лишь человек, предельно пристально вглядывающийся в себя”.
С этой точки зрения литература не терпит пустой фантазии, художественного вымысла. Отсюда — парадокс, не сразу заметный западному читателю. По китайским меркам “Гора духов” — сугубо документальное произведение, в такой же степени, как и всякая лирическая поэзия. Стихи фотографируют душу. Они — слепок с неповторимого лирического переживания, которое испытал автор. Материалом стиху служит то, что нельзя придумать, специально сочинить — невольное воспоминание, душевный порыв, мимолетная мечта, причудливый сон. Искреннее чувство не поддается симуляции, его надо испытать, и лишь тогда оно сможет заразить других. Все остальное — рама, повод, точные указания, объясняющие, когда, где и почему поэт пережил тот или иной лирический момент. Поэтому в традиционном китайском стихотворении такие длинные названия — они дотошно описывают обстоятельства, сопутствующие пережитому.
В определенном смысле “Гора духов” — как раз и есть такое название-репортаж. Автор ведет нас по стране не для того, чтобы показать ее, а чтобы запечатлеть пейзажи своих лирических прозрений. Этот особый способ освоения действительности позволяет писателю проникнуть в глубь своего материала. В Нобелевской лекции Гао говорит и об этом:
Писатель “не копирует действительность, а пронизывает ее внешние слои, добираясь до истоков реальности. Литература разоблачает внешние иллюзии и, глядя с большей высоты на обычные события, описывает их во всей полноте и целостности”.
Здесь разворачивается еще один парадокс китайской эстетики. Мудрость, учил Конфуций, состоит в том, чтобы по внешнему постичь внутреннее. Таким образом, китайская мысль ставит перед собой невыполнимую задачу: внешнее — не реальность, а внутреннее — недоступно изображению. Остается искусство ассоциативного прозрения. Связь внешнего с внутренним бесспорна, но трудноуловима, ибо не говорит о внутреннем, а проговаривается о нем. Художник перехватывает и толкует эти намеки, создавая произведение искусства, которое начинает новый виток толкований, ибо автор способен лишь направить читателя или зрителя в нужном направлении.
Древние говорили: “Горсть земли и ложка воды навлекают безбрежные думы”. Об этом более технично писал крупнейший критик средневекового Китая Лю Се: “Пусть названо нечто незначительное — оно влечет за собой великие аналогии”.