Обостренное чувство правды двигало Гитовичем, и далеко не всегда оно приносило ему лавры. Наоборот, прямота отпугивала, честное замечание воспринималось как проявление недоброжелательности. Тем не менее, поэт не хотел и не пытался изменить свой характер.
Да, у него не было сил принимать участие в дискуссиях, заседать в редколлегиях журналов. Но он пристально следил за тем, что пишут другие.
Как-то зимой мы с М. Дудиным навестили Гитовича в Комарово. Пришли неудачно: Гитович спал. Но едва мы сошли с крыльца, как за нами кинулась его жена:
— Вернитесь!
Александр Ильич встретил нас в прихожей, затащил в комнату. Он был искренне рад встрече.
Когда-то давно, еще на фронте, он читал мне на память дудинских «Соловьев» и говорил, что талантливость автора «прет» из каждой строки.
Он сохранял доброе отношение к Дудину, хотя теперь одобрял далеко не все, что писал поэт. Ему казалось, что Дудин торопится печатать стихи, которые еще не перебродили в нем, порой довольствуется не вином, а тем, что грузины называют маджаркой.
— Ты же знаешь, Миша, я люблю твои стихи, — не успев усадить нас, сказал в тот вечер Гитович. Он начал цитировать стихи, несколько дней назад опубликованные в «Ленинградской правде». — Хорошо, — ничего не скажешь, хорошо. Но тем досаднее, Миша, что рядом с отличными стихами — встречается игра в слова.
Вскоре Дудин ушел.
— Обиделся, наверное, — сказал мне Гитович. — Я знаю: обиделся. Мы редко встречаемся, и мне следовало бы помолчать. Но я не могу молчать, когда вижу, что стихи потерпели ущерб от торопливости. А Дудина люблю.
Еще больший протест вызывали в нем стихи неискренние, написанные не потому, что их нельзя было не написать, а потому, что с помощью их поэт рассчитывал как-то устроить свои дела. Таких авторов Гитович открыто презирал.
В стихотворении «Поэту» он заметил:
Чувство постоянной ответственности за все происходящее становится главным в поэзии зрелого Гитовича. Живя в Комарове, он как бы день за днем окидывал взглядом прожитое, старался вникнуть в существо явлений, понять природу их. Его стихи — как бы письма другу, диалоги с близкими людьми. Поэт скуп в изображении деталей быта, обстановки, пейзажа. Все подчинено одному — точнее и лаконичнее передать мысль, с большей достоверностью поведать о чувстве. Недаром почти все послевоенные стихи, особенно из числа написанных в Комарово, редко превышают 12–16 строк.
Гитович продолжал жить поэзией, охотно помогал тем, кто к нему обращался, радовался выпуску книг, в которых зазвучали голоса молодых поэтов, погибших на фронтах.
— Майоров, Багрицкий, Коган, Кульчицкий! Поистине пуля — дура, — говорил он мне. — Трудно даже представить, что могли бы написать эти мальчики, если бы дали им возможность поработать. Уже только за гибель этих поэтов мы никогда не простим фашизм. И после молчания:
— Почему бы тебе не написать о Толе Чивилихине? Ты ведь знал его. Или — о Лебедеве. Не портрет, не исследование, а что-то вроде доверительного разговора с любителем поэзии. Ведь оба ушли, не написав своих лучших стихов. Поэтому можно пригласить читателя вместе подумать и помечтать о том, что было бы… Впрочем, нет, не о том, что было бы. То, что сделано ими, вызывает глубочайшее уважение.
Гитович внимательно прочитал рукопись моей книжки о Лихареве и прислал в издательство рецензию. Несмотря на болезнь, он все-таки зашел ко мне, чтобы поговорить о том, что больше всего волновало его.
— Две страшные вещи подстерегают нас: девальвация поэзии и девальвация веры, — говорил он. — Они где-то взаимосвязаны. Ты посмотри, как сейчас читают поэзию. Моими «Зимними посланиями друзьям» в Доме книги торговали всего один день. А разве я исключение? Книжка в 50 тысяч экземпляров расходится мгновенно. Мне рассказывали, что в Московском дворце спорта 14 тысяч мест, а билетов на вечер поэзии хватило лишь на малую толику любителей поэзии. Поэзия ведет с читателем честный разговор на самые острые темы. Отсюда вера в нее. Но на процентах от этой веры кое-кто пытается заработать себе капитал… Вот почему в наших книжках о поэзии, в статьях и рецензиях мы должны объяснять, что — поэзия, а что — поделка.
Гитович советовал мне исключить из книги о Лихареве некоторые стихотворные цитаты.