Для него «с меньшей площади собирать более богатый урожай» значило максимально увеличить смысловую нагрузку строки. Его стихи приобретают все большую афористичность, а строка — емкость поговорки («лебединая песня поэта начинается с первых стихов», «старость жаждет трудиться: ей некогда время терять», «неделя дружбы равносильна году», «глаз — видит правду, ухо — слышит ложь» и т. п.).
В последние годы жизни Гитович много думал о технике стихосложения, о том, что время внесло в законы ее. К сожалению, многие из его набросков, сделанные на клочках бумаги, не удалось сохранить. Очень трудно все это привести хоть в какое-то подобие системы. Но то, что можно прочесть, представляет немалый интерес.
«Мастерство не есть разум художника, а талант — чувство. Мастерство — это то, что соединяет разум и чувство в одно неразрывное целое.
Технику очень часто пугают с мастерством… Мастерством может обладать только умный художник. Технике может научиться и глупец».
Мысль эта, видимо, не давала ему покоя. Он возвращался к ней снова и снова.
«Необходимо понять отличие формы от техники. Очень многие писатели вертелись вокруг понятия Формы и Техники, и никто толком ничего не сказал, начиная от Бунина и кончая Толстым, который, может быть, и сказал бы свое слово, но он вообще не занимался эстетикой.
Техника — есть умение сыграть гаммы. Машина может обладать техникой, но она не может обладать формой.
Что такое правильный рисунок? Это есть техника. Обучить технически ремеслу можно всякого человека, но обучить его форме невозможно. Обладая самой блистательной техникой и только, ты все равно не придешь к форме.
Но для того чтобы обладать формой, нужно все же безупречно обладать техникой.
Если следовать букве и духу марксистской формулы, что форма неотделима от содержания, то это означает их гармонию, и, значит, гармония заключается в том, чтобы ни одно из этих двух начал не превышало другого, т. е. чтобы весы искусства, на которые положены эти гири, даже не дрожали бы — настолько точно равновесие гирь.
Я уверен, что, конечно, невозможно доказать, что имело превалирующее значение в „Подражании Корану“.
Когда говорят: „противопоставляют форму и содержание“ — это на самом деле противопоставляют содержание не форме, а технике, потому что они не имеют понятия о форме».
А рядом с этими записями, — перемежая их, — строчки стихов. И все они — о главном, о том, без чего не мог жить поэт.
Он никогда не забывал о своем читателе, не имел привычки, готовя новые издания, переделывать что-то в старых стихах.
— Читатель должен видеть путь, пройденный поэтом, — говорил он мне, когда мы обсуждали состав его однотомника для Лениздата. — Переписывать, изменять акценты, править налево и направо — занятие рискованное. Можно что-то отшлифовать, исправить ошибку, но переписывать — кому это нужно? Мы читаем пушкинские лицейские стихи, потом его же стихи, написанные к годовщине выпуска, и видим, как шло созревание пушкинского гения. А попробуй исключить юношеские стихи, хотя они слабые по сравнению с остальными. Что-то очень важное будет потеряно в нашем представлении о поэте. Вспомним Саянова, он выправил многие свои стихи, которые мы еще в двадцатые годы знали наизусть. Книжка сразу стала хуже, Саянов предстал перед читателем зализанным, а стихи его утратили аромат времени.
Для лениздатовского сборника Гитович сперва отобрал стихи, которые меньше всего печатались. Он принес рукопись незадолго до поездки в Армению, а накануне отъезда зашел спросить мнение. Книжка была собрана не лучшим образом. Стремление полнее представить все ранее вышедшие книги привело к тому, что оказались слабо обозначены вершины, которых он достиг. В рукописи было немного лучших стихов, особенно из числа написанных в последние годы. Вернувшись из Армении, он представил в издательство почти заново выстроенную книгу.
Ему не довелось увидеть ее в готовом виде, с крылатым конем на обложке, устремленным в неведомые края. Вперед был нацелен и сам поэт, всегда, даже в дни, когда в его поэзии бывала «нелетная погода». Он не уставал думать о том, что нужно сделать завтра, чтобы лучше, проще выразить мысль.