Бонплан, его верный спутник на Ориноко и в Кордильерах, двинулся вверх по реке Паране, поскольку место профессора естественных наук в Буэнос-Айресе хотя и давало ему титул и известные почести, но не обеспечивало прожиточный минимум. А раз денег все равно нет, сколько ни работай, подумал бывший ботаник французской императрицы, то не лучше ли уж снова отправиться в путешествие — там по крайней мере всегда узнаешь что-нибудь новое и интересное. Ему захотелось пройти дальше на север и познакомиться с природой Парагвая. По пути он натолкнулся на Mate, парагвайский чай, который в свое время разводили еще иезуиты. Чтобы как-то жить, он устроил в Санта-Анне несколько посадок этого чая. Однако правитель Парагвая, Хосе Гаспар да Франсия, метис, сделавший головокружительную карьеру — от адвоката до главы государства, жестокий деспот, отличавшийся крайней подозрительностью и опасавшийся за утрату своей монополии на матэ, велел напасть на ученого на территории Бразилии, доставить его в Парагвай и бросить в тюрьму. Усилия правительств Франции, Англии и Северной Америки дипломатическим путем добиться освобождения Бонплана не принесли результатов, как и настоятельные увещевания Симона Боливара, только что триумфально въехавшего в Лиму и готового всей душой помочь своему французскому другу. Гумбольдт послал парагвайскому диктатору через французского ученого Грансира, путешествовавшего в то время по Паране, письмо, в котором объяснял чисто научные интересы Бонплана, убеждал Франсию проявить долю гуманности и отпустить на свободу ученого, не собирающегося заниматься никакой политической деятельностью. Однако когда Грансир вознамерился передать это письмо парагвайскому правителю, то ему вообще запретили переступать границу страны; Бонплана вначале использовали на строительстве дорог, а впоследствии — в качестве гарнизонного врача, и лишь в 1829 году он был вылущен на свободу и выслан из Парагвая.
Гумбольдту так и не довелось его больше увидеть, но он поддерживал с ним постоянную переписку. Эме Бонплан, убежденный сторонник французской революции, в Европу больше не возвратился. Он поселился в Сан-Франсиско-де-Борхиа, одном из поселений иезуитов близ границы с Уругваем, занимаясь главным образом ботаникой и между делом овцеводством, оказывал врачебную помощь индейцам, где только мог; умер он 11 мая 1858 года — годом раньше, чем его немецкий друг, в бедности, забытый всеми, на своем убогом ранчо в Санта-Анне, недалеко от местечка Рестаурасьон.
Из Парижа 1789-го в Берлин 1827-го
Работа над отчетом об американском путешествии приближалась к завершению. 30 июля 1825 года Гёте получил один из последних томов отчета. «Оба Гумбольдта безраздельно Ваши, — говорилось в сопроводительном письме, — и завоевать Ваше одобрение было гордостью их жизни».
«Я с радостью наблюдаю, — писал далее 56-летний Гумбольдт, — как Вы срываете с природы таинственные покровы один за другим и обогащаете физику новыми мыслями. Пусть же долго продлится и не будет омрачена никаким физическим недугом столь могущественная жизнь, как Ваша, — друзьям на радость, народам — на благо, немецкому отечеству — во цвет и славу».
Суровая судьба Бонплана, сплошные неурядицы с поездкой в Азию, быстрое таяние остатков некогда солидного состояния и грозящее безденежье, огромный объем работы, связанный с публикацией отчета о путешествии, — все это вместе заронило в душу стареющего Гумбольдта семена сомнения, дано ли ему совершить намеченное.
В декабре 1825 года мексиканское правительство обреталось к Гумбольдту с просьбой пустить в ход свое влияние и дипломатический талант, чтобы подвигнуть Петербург и Вену на признание молодого мексиканского государства и на заключение договоров с независимыми республиками бывшей испанской Америки. Гумбольдт, должно быть, ярко представил себе, как он ведет эти переговоры с архиреакционером Меттернихом или русским царем — фигурой’ не давнее отталкивающей, поскольку ответ его содержал вежливый, но решительный отказ. Мои мысли, писал Гумбольдт, открыто изложены в моих трудах; вмешиваться же в политическую борьбу по сколь угодно благородным мотивам несовместимо с занимаемым им положением. Закулисная дипломатическая игра ему претит, и только независимость представляется ему единственно возможной основой для ученого, живущего в чужой стране. Настолько откровенно Гумбольдт мог позволить себе писать потому, что адресат этого письма, мексиканский министр иностранных дел; Аламан, был одним из его друзей.