\
Адамъ Чарторійскій, котораго приставила къ нему мать. Князь Адамъ Чарторійскій позже уже вспоминалъ эти беседы съ великимъ княземъ, отъ которыхъ онъ быль въ большомъ восторге. Александръ, ветретивъ въ окружающемъ обществе единственнаго человека, передъ которымъ онъ могь открыться, кажется старался вынести изъ души все, что тамъ лежало; онъ открыто признавался, что ненавидитъ деспотизмъ, въ какихъ бы формахъ онъ не проявлялся и следилъ съ живымъ участіемъ за ходомъ французской революціи, за рожденіемъ французской республики и желалъ ей всякаго успеха; онъ высказывалъ также, что считалъ наследственную власть нелепымъ учрежденіемъ, что выборъ лица, носителя верховной власти, долженъ принадлежать не рожденію, а голосу націи, которая всегда выберетъ лучшаго управителя.
Съ этимъ идеаломъ онъ вступилъ на престолъ тутъ впервые онъ вероятно долженъ былъ встретиться съ русской действительностыо; прежде онъ зналъ либо салонъ, либо казарму. Такимъ образомъ онъ долженъ былъ почувствовать страшную пропасть между его привычными любимыми идеями и между столь же привычными, хотя и нелюбимыми фактами русской жизни. Отсюда изъ такого воспитанія онъ вынесъ свой главный недостатокъ: отсутствіе чутья действительности, практическая глазомера; это чутье и глазомеръ не даются даромъ. Александръ зналъ факты,
но искусственные, пробовалъ грязь, но деланную ; онъ зналъ грязь салона, грязь казармы, но не знакомъ былъ съ той житейской грязью, на которую обрекъ человека самъ Создатель, сказавъ: ,,въ поте лица добывай хлебъ свой“. Онъ не вынесъ ни привычки, ни любви къ процессу труда; отсюда идиллическій взглядъ на ходъ людскихъ делъ; онъ вступилъ на престолъ съ истиннымъ желанія добра всемъ людямъ и онъ былъ уверенъ, что достаточно пожелать добра, чтобы осчастливить людей, что благоденствіе водворится среди людей какъ то вдругъ и притомъ не будетъ сопровождаться ни напряженіемъ, ни стесненіемъ для личной власти Александра; свобода какъ то водворится безъ всякой потери для власти, власть какъ бы устоить безъ всякой потери для свободы; однимъ словомъ то была политическая идиллія. Практическій человекъ никогда не задаетъ жизни широкихъ задачъ, зная, что не въ силахъ разрешить ихъ, но онъ никогда не пугается передъ препятствіями, какія ставитъ жизнь. У Александра не было знанія ни того, ни другого; онъ вступилъ въ правительственную деятельность съ слишкомъ широкими мечтами, но при встрече съ первыми препятствіями пугался, думалъ, что ошибался, онъ не зналъ ни степени опасности враговъ, ни степени силы препятствій; его первыя попытки обыкновенно охлаждались; неудачи вызывали въ Александре досаду, но досаду не на себя, а на
жизнь и на людей. Нерешительность, происходившая отъ испуга передъ препятствіями, сопровождалась уныніемъ, наклонностью опускать руки, легкой утомляемостью, еще прежде труда, онъ уже пугался затрудненій, смотрелъ уже на конецъ, а если конецъ не былъ близокъ, готовь былъ. чувствовать себя утомленнымъ. Это обычное свойство незнакомыхъ съ жизнью людей.
Изобиліе чувства и воображеніе при недостаточ номъ развитіи воли — все это соединилось въ настроеніе, въ какое попалъ Александръ съ 1815 года, и которое около того же времени получило названіе разочарованія; проще говоря, это нравственное уныніе. Благодаря тому Александръ охладелъ къ задачамъ внутренней политики; русская жизнь, которой онъ не зналъ стала казаться ему неподготовленной ; съ 1815 г.: стала даже обнаруживаться чрезвычайно раздражительное, даже скептическое отиошеніе ко всему русскому. Какъ скоро онъ сталъ въ такое отношеніе ко всему родному, его идеи должны былы переселиться въ Польшу и даже дальше заграницу. Во вторую половину царствованія Александръ жилъ умомъ и сердцемъ по ту сторону Вислы. По какъ скоро эти идеалы переселились на другую почву, можетъ быть ему более родственную по происхождение, они должны были измениться. Первая молодость прошла, силы были утомлены, юношескій порывъ охлажденъ, фран-