Ваша верная Сестрица и Друг
_____
Принц припадает к Вашим стопам.
По возвращении из церкви и последующего визита, который мне надобно было нанести Дядюшке и Тетушке[187], я берусь за перо, чтобы написать Вам, мой Александр, мой лучший Друг. Заметьте, что три дня кряду я воздерживалась и не писала Вам, но на четвертый я больше уже не в состоянии продолжать обуздывать свои желания; при этом я утешаю себя тем, что Вы, любезный Друг, и без того читаете множество ненужных писем, мои же письма займут всего лишь небольшую часть времени, им отводимого! Однако, умоляю Вас, отвечайте мне лишь тогда, когда Вы можете это делать легко и без всякого стеснения, мне же только оставьте удовольствие самой беседовать с Вами. Я здесь со вчерашнего утра, въезд мой был очень торжественным, меня осыпали почестями и бесконечно тронули знаками нежного ко мне внимания; всё, что Вы мне рассказывали о Риге, я нахожу совершенно справедливым[188]. Здесь чувствуешь себя непринужденно и без претензий, и я, совершенно изнемогавшая от смущения в Дерпте при виде профессоров и их наук[189], чувствую себя, наконец, в своей тарелке, словно пребываю в этих краях уже целую вечность. Вчера вечером я была на немецком спектакле и затем ужинала у Тетушки. Вопреки прежним моим намерениям, я вынуждена остаться здесь еще и на сегодняшний день, пойти в церковь и затем на бал. Этим утром в церкви воспоминание о том, что случилось со мной восемь дней назад, все мои потери, мои сожаления вернулись ко мне; судите о моем состоянии, о том тягостном принуждении, с которым меня заставили смириться, о чувствах, которые меня одолевают[190]. Вы видите, однако, мой Александр, что я поступала лишь следуя Вашим советам и теперь делаю всё, чего от меня хотят. Ничего не скажу Вам о моем страдании: оно есть и пребудет всегда тем же. Единственное утешение я нахожу в надежде, но и она слишком далека. Мой добрый и любезный Брат, оставайтесь в отношении меня таким, каким Вы были всегда, и помните то страшное воскресенье, воспоминание о котором разрывает мне сердце[191].
Какое удовольствие доставило мне Ваше письмо, любезная Мари, от всего сердца благодарю Вас за него и за письмо из Дерпта. Но, Бога ради, заклинаю Вас, любезный и добрый мой Друг, избегайте впредь выражений, подобных тем, что Вы употребили в этих письмах, приносящих мне столько радости; выражения же эти каждый раз доставляют мне огорчение; словно Вы сомневаетесь в моей к Вам привязанности. Любезная моя Мари, у Вас, верьте, нет друга, который был бы к Вам более искренно привязан и любил бы Вас более, чем я. – Воспоминание об этом жестоком воскресенье, о котором Вы пишете, не изгладится из моей памяти: до сих пор я не могу еще свыкнуться с мыслью о Вашем отсутствии. Мне очень приятно слышать, что Вы остались довольны приемом, оказанным Вам в Риге. Вы знаете, что я по-особому люблю этот город, и мне становится радостно при мысли, что он понравился и Вам. – О том, что происходит здесь, скажу только, что все идет своим чередом, но могу Вас уверить, что Вас вспоминают очень часто. Прощайте, мой любезный Друг, любезная моя Мари, любите немного Брата, который предан Вам душой и телом и которому Ваша дружба ценнее, чем он может выразить то словами.
187
…
188
С июня 1801 г. по указу Александра I Рига стала административным центром Прибалтийского генерал-губернаторства, его первым генерал-губернатором был назначен Сергей Федорович Голицын (1749 – 1810), хозяин знаменитой Зубриловки.
189
Мария Павловна, говоря о приводивших ее в смущение дерптских профессорах, могла иметь в виду в том числе ректора университета Г.Ф. Паррота, до того приветствовавшего в Дерпте Александра I (см.:
190
Как свидетельствуют письма Марии Павловны к родным, а также воспоминания современников, тоска по дому не оставляла ее на протяжении всей жизни. Идеальная
Это же свойство Марии Павловны подметил уже в николаевское царствование французский дипломат Барант, в 1835 г. назначенный послом Франции в России, побывавший в Веймаре и следующим образом, хотя и не без тенденциозности, описавший свои впечатления от знакомства с Марией Павловной: «За обедом я сидел возле Великой Герцогини, и она соизволила пригласить меня прийти 2 часа спустя на вечер. Так как она не любит игры, то посадила меня возле себя. Беседа была долгая и разнообразная. Очевидно, что она очень умна; но ее глухота, союз с мужем, который ей так не ровен, жизнь в провинциальном городке, тогда как она всем своим существом чувствует и потребность, и привычку к большому двору и возвышенному поприщу, все это придает ей оттенок грусти и уныния. 32 года подобной жизни, по-видимому, не внушили ей покорности судьбе. Казалось, что это печаль и скука первого дня. С таким настроением она смотрит на все и судит обо всем. Общее положение дел в Европе, дух народов, течение идей, господствующие мнения, характер литературы беспрестанно, в общих выражениях, были предметом ее презрительных и горьких замечаний. Это были не суждения любезности, а скорее впечатления умной женщины, которая, не развивая, не одушевляясь, скорее с отвращением, чем с живостью, роняла их с высоты своего положения принцессы. Беседе этой придавало некоторый интерес то обстоятельство, что она лишь с виду была отвлечена; все в ней намекало на русского императора, на его положение по отношению к Европе…» (Две депеши Баранта // Русский архив. 1891. № 1. С.145).
191
…