– Ну да!.. Вот сказал!.. Бога нет. В это надо верить, что Бога нет, крепко верить. А Веру Николаевну я в это дело решила не посвящать.
– Что так?.. Или заметила что?..
– Да… Странная она стала… Много думать стала.
– Да, в нашем деле – думать!
Желябов покрутил головой.
– А не выдаст?..
– Нет. Это – никогда… Скорее с собою покончит… Белая крепкая кость… Дворянские старые заветы… И из военной семьи притом.
Желябов обнял Перовскую за стан, и они пошли, мерно шагая, касаясь друг друга бёдрами, к себе в Измайловские роты.
– А что, если сорвётся, Андрей, так и пойдём?.. На виселицу?
Желябов крепче прижал к себе маленькую Перовскую и сказал твёрдо:
– Ну что ж, так и пойдём. Другие за нас закончат.
Ненастная, глухая ночь была над ними. Они шли и думали о своём замысле.
Роковой для царя крут замыкался.
XVII
Двадцать второго мая 1880 года государыня императрица Мария Александровна тихо в Бозе почила.
Она умирала одинокая, всеми забытая и покинутая, сознающая, что не нужна больше государю. Сорок лет прожила она бледной тенью при блестящем царственном супруге. Сорок лет она молча терпела унижение от государя, увлекавшегося другими женщинами и последние годы должна была выносить присутствие во дворце княжны Долгорукой – государевой «душеньки». Она страдала молча, тихо несла свой крест и тихо, незаметно скончалась.
По совершении погребения государь выехал к войскам в Красносельский лагерь. Княжна Долгорукая, одна или с детьми, стала появляться на военном поле или в Дудергофе в придворной коляске с камер-казаком на козлах – как императрица.
Среди офицеров лагеря пошли нежелательные толки.
Государь это знал, и это его раздражало. Он и раньше замечал пренебрежение к его фаворитке. На малых балах в Эрмитаже, где все на виду, офицеры не танцевали с Екатериной Михайловной. Её пренебрежительно называли: «Mamselle de Sa Majeste»[216]. Деликатный государь посылал своего адъютанта приглашать на танцы с княжной тех офицеров, в ком он был уверен. С Екатериной Михайловной постоянно танцевали и были её кавалерами флотский офицер Скрыдлов, сапёр Прежбяно и конногвардеец Козлов.
Были у государя огорчения и другого рода. Его любимый брат, великий князь Николай Николаевич старший, находясь в «ссылке» в Париже, рассказывал мадам Адан, почему не был взят русскими войсками, им предводимыми, Константинополь. Мадам Адан поместила это в газетах и сослалась на великого князя.
Всё это было тяжело. Как никогда, государю хотелось уйти от этого злобного мира, полного интриг и не желающего понять, что и у государя могут быть человеческие чувства и что после тайной, скрытой связи с Долгорукой государю хочется открыто жить с нею, пренебрегая этикетом.
В июле должны были быть очередные отрядные манёвры под Красным Селом, а перед ними учение всей кавалерии в высочайшем присутствии. Представлял кавалерию великий князь Николай Николаевич, только что вернувшийся из-за границы.
Великий князь встретил государя рапортом, и обычно государь, приняв рапорт, подавал руку великому князю. Теперь государь, на виду у всех, руки великому князю не подал, поднял лошадь в галоп и поскакал здороваться с полками. После учения кавалерии государь сел в коляску и, отъезжая, сказал великому князю:
– Кавалег'ия, как всегда, пг'екг'асно училась. Благодаг'ю. Пг'едположения на маневг'ы и задачи пг'ишлёшь мне в Цаг'ское Село.
Восьмого июля вечером адъютант великого князя приехал в Царское Село во дворец с пакетом. Старый камердинер, из бывших унтер-офицеров, знавший адъютанта ещё на войне, сказал ему:
– Ваше высокоблагородие, вам придётся снять траур. У нас сегодня такой день. Полагается быть без траура.
У адъютанта вследствие траура по императрице – эполеты, аксельбанты, портупея, перевязь и шарф – всё было зашито крепом.
– Какой же сегодня такой день? – сказал адъютант, стараясь вспомнить, что такое могло быть 8 июля…
– Его величество изволили сегодня венчаться. Так позвольте, я помогу вам траурочек спороть.
Государь пришёл к адъютанту в расстёгнутом поверх белого жилета кителе. Он был весел и счастлив.
И точно, государь очень скромно и тихо обвенчался с княжною Долгорукою в малой дворцовой церкви при одном священнике и псаломщике, без дьякона и певчих. Таинством брака закреплял он свою давнишнюю, последнюю, двенадцатилетнюю любовь… Шафером государя был генерал-адъютант Рылеев…
Известие об этом браке было встречено в государевой семье нехорошо. Государь наследник цесаревич Александр Александрович, бывший на водах в Гапсале, собрался уехать в Данию, к родителям своей жены, Лорис-Меликов помчался в Гапсаль и убедил наследника приехать к отцу и помириться с ним.
Государь с молодой женой уехал в Ливадию. Когда наследник прибыл в Крым, государь лично встретил сына на пристани. Отец и сын обнялись, и оба расплакались. Обоим было нестерпимо тяжело.
Не даром давалось государю то счастье, которое он себе исподволь готовил, мечтая о тихой жизни среди новой семьи. Государь хотел подальше уйти от забот правления.
Зимою 1880/81 года государь с Лорис-Меликовым вырабатывал серьёзные реформы в управлении государством, шёл пересмотр основных законов государства. В обществе ходили слухи – будет дана конституция, и одновременно с обнародованием закона о представительном образе правления Долгорукая, получившая титул княгини Юрьевской, будет провозглашена императрицей и произведено её венчание на царство.
В высших петербургских сферах росло недовольство государем. В либеральных гостиных шептались – государь ненормален. Он должен передать правление государством сыну и удалиться на покой.
В эти дни партия народовольцев прислала государю смертный приговор и грозила ему динамитом…
Так начался 1881 год, двадцать шестой год благополучного царствования государя императора Александра II.
XVIII
На Малой Садовой, в молочной лавке Кобозева работы по устройству подкопа шли по ночам при свете лампадки, горевшей у большого образа св. Георгия Победоносца. Дело подвигалось медленно. Только вышли под фундамент дома, как наткнулись на чугунные водопроводные трубы. Их удалось обойти, но за ними показалась большая деревянная фановая труба. Пройти под нею мешала вода, идти над нею было опасно, могла провалиться мостовая, и тогда обнаружился бы подкоп. Сделали в трубе прорез и через него протаскивали к середине улицы мину и провода. Как только сделали прорез, из трубы пошло такое зловоние, что пришлось работать с ватными респираторами, пропитанными марганцем. Рабочий мог оставаться под землёй всего несколько минут. Повторялось то, что было при подкопе в Москве. Но теперь уже был опыт, и Перовская неотступно следила за работой.
Следила не она одна. По-видимому, лавка Кобозева возбудила подозрения полиции. В лавку под видом санитарной комиссии заходил околоточный надзиратель с участковым врачом и дворником. Они поверхностно осмотрели лавку, не заметили того, что в углу под рогожами лежала земля, и ушли. Надо было торопиться.
Зашёл в лавку и содержатель другой молочной по соседству, купец Новиков, опасавшийся конкуренции, купил полкруга сыра и, вернувшись, рассказывал:
– Ни то ни сё… В торговце этом мне сомневаться не приходится – он моей торговле повредить не может.
Лже-Кобозевы знали про это и понимали – долго так не укрыться – нужно спешить.
К концу февраля подкоп был окончен, и Желябов сам отвёз в лавку динамит и всё нужное для взрыва.
В то же время для окончательной разработки плана покушения от исполнительного комитета прибыл из Одессы Тригони, имевший кличку «Милорд». Он знал, что полиция следит за ним, и тем не менее остановился, как то делал и раньше, в меблированных комнатах госпожи Мессюра и прописался под своим подлинным именем.
У госпожи Мессюра жили – и подолгу – тихие и спокойные люди – отставные артисты на пенсии, старухи, вдовы чиновников, приезжие из глухой провинции по тяжебным делам.
Тригони спокойно прожил около месяца, видясь с нужными ему людьми.