– Да вот – газеты пишут…
– Ну мало ли что они пишут? Всё одна брехня!..
– A mamselle de Sa Majeste будет императрицей?..
– Ну-ну!..
– Слышали – Желябов арестован…
– Это кто же такой – Желябов?..
– А тот, знаете, что подкопы на железных дорогах делал… Народоволец…
– По всем ним верёвка плачет…
– М-мер-рзавцы!..
– На такого государя делать покушения!..
– А?.. Не узнаёшь?.. А помнишь – «на Шипке всё спокойно», и мы подошли тогда…
– Боже мой!.. Пустынин!.. Какими судьбами!.. У Брофта с тобой на «ты» выпили…
– И пили и пели под «Postilion»[220]…
– Да вот и война прошла. Славян освободили… Ты что же?..
– В Академии грызу гранит науки… Говорят, – конституция будет.
– Ничего такого, милый, не слыхал…
– Пора и нам в Европу…
Шумит разговор, двоится эхом, перескакивает с одной темы на другую.
– Радецкому – Белого Орла…
– Рыкачёв получил лейб-гвардии Волынский полк.
– Серёгина на семь суток на Сенную площадь упекли…
– За дело… Сумасброд! А на Сенной – неважно… При Комендантском-то много лучше.
– Среди морских офицеров оказались народовольцы…
– Какой ужас!..
– Некий Дегаев их выдал…
– Какая мерзость – в офицерской среде заговоры и доносы.
– А декабристы?
От ворот манежа, отражаясь эхом, раздаётся голос унтер-офицера манежной команды. Откуда только подбирали эту команду таких голосистых унтеров?!
– Его им-пер-ратор-рское высочество великий князь Николай Николаевич стар-ршой изволят ех-ха-а-ать!!
Двоится, троится манежное эхо. Стихают, умолкают разговоры в офицерских группах. Всё подтягивается и подравнивается. По ту сторону манежа раздаётся одинокая команда дежурного по караулам:
– Смир-рна!.. Развод! На плечо!.. Господа офицеры!..
Великий князь обходит караулы.
На часах ровно половина двенадцатого. Поздоровавшись с караулами, великий князь подходит к офицерам.
Сколько тут его соратников по войне, участников тяжёлого Забалканского похода. Для каждого великий князь найдёт ласковое слово, о каждом вспомнит. Но тот же унтер-офицерский голос прерывает его беседу.
– Их-х сиятельство военный министр изволит ех-ха-а-ать!
Великий князь командует разводу: «Смирно!»
В полной тишине военный министр обходит караулы. Он всё поглядывает на стрелку больших манежных часов. Стрелка подходит к двенадцати.
От ворот несётся голос:
– Их-х импер-ратор-рское величество изволят ех-ха-а-ать!!
В тот миг, когда на Петропавловской крепости ударяет полуденная пушка и стёкла в окнах манежа звенят от выстрела, двери манежа широко распахиваются и в облаке морозного пара в них входит государь.
XXIII
Молочная торговля Кобозева на Малой Садовой улице закрыта. Это никого не удивляет – воскресенье. Дверь на замке. Сквозь не заставленные ставнями окна видна лавка, прилавок в ней, сыры, кадки, накрытые холстом, и в углу большой образ Георгия Победоносца на белом коне. Перед образом теплится лампада. Всё мирно и тихо. Дощатый пол посыпан белыми опилками. Недостаёт только жирного, сытого, пушистого, ленивого лавочного кота.
У окна в лавке сидит хозяйка. Растрёпанная книга лежит у неё на коленях. Хозяйка часто посматривает в окно. Дверь во внутреннюю комнату открыта, и там, невидимый с улицы, сидит мужчина в чёрном драповом пальто и шапке под бобра.
В лавке на стене висят простые деревянные часы с медными гирями. Маятник машет вправо и влево, влево и вправо. Громко тикают часы. Время идёт. Уходит прошлое, наступает будущее – нет настоящего.
– Что, Анна Васильевна, наши прошли?.. – спрашивает из глубины соседней с лавкой комнаты мужчина.
– Рысакова видала – прошёл. А других – нет. Да за народом трудно каждого увидать. Много народа идёт. И офицеры… всё едут и едут… Сколько их!..
– На развод едут. Значит, и он тоже будет.
– Да… Наверно… Это, Фроленко, какие же будут, в медных касках с белыми султанами?.. Красиво…
– Не знаю, Анна Васильевна. Я в солдатах не служил. Удалось освободиться.
Замолчали.
Долгая, долгая тишина. В лавке пахнет сыром, землёй, сыростью. Из угла, где навалены рогожи, несёт выгребными ямами и ещё чем-то пресным, неприятным – химическим.
– Воздух у нас, Фроленко, как в могиле.
– Да… В могиле, Анна Васильевна, пожалуй, и вовсе не будет воздуха… Это всё та труба даёт себя знать… У меня, знаете, даже всё бельё провоняло. Да ведь, Анна Васильевна, это и есть наша могила.
– Вы думаете, и нас – с ним?..
– Исаев, как закладывал, говорил – не меньше как полдома должно обрушиться. Нас непременно задавит.
– Что ж… Значит, так надо.
Якимова-Баска тяжело, полной грудью вздыхает.
– Недолго мы с вами и пожили, Фроленко.
– За народное дело, Анна Васильевна.
– Да, конечно… За народное…
Опять замолчали.
– Вера Николаевна про развод рассказывала – ровно в двенадцать всегда начало.
– Да. Потише на улице стало. И как-то страшно… А когда кончится этот их развод-то?
– Вера Николаевна говорила – в полвторого.
Якимова тяжело вздыхает.
– Тогда, значит, и мы… Спиралька у вас готова?..
– Готова.
– А вы проверили бы?
Чуть слышно сипит в соседней комнате спираль Румфорда. Тикают часы. Так напряжённо-сильно колотится сердце у Якимовой-Баски, что она слышит каждый его удар.
– Так вы говорите, Фроленко, задавит?..
– Да не всё ли равно… Ахнет ведь основательно.
– Мне народа жалко… Вот с детями идут – в Летний сад, должно быть… Сколько народа ходит. Все погибнут.
– Тут, Анна Васильевна, шпиков наполовину. Что их жалеть…
– Всё-таки – люди… И казачки тоже… Поди – жёны, матери есть. Мне е г о не жалко. Пожил довольно. Попил народной кровушки, а вот – их… Да…
– Без этого нельзя. Андрей говорил, лес рубят – щепки летят. Вот и мы с вами – щепки…
– Как думаете, Андрея – повесят?..
– Должно быть – повесят. Не помилуют… И нам того же не миновать. Тут ли, там ли – всё одно – смерть. Жизнь революционера – короткая жизнь.
– У вас рука-то, Фроленко, не дрогнет, как соединять будете?..
– А отчего ей дрогнуть?..
– Всё-таки смерть…
И опять долгое, очень долгое молчание, Якимова-Баска смотрит в книгу, видит строчки, буквы, но буквы не складываются в слова, строчки ничего не говорят. Якимова поднимает голову и смотрит сбоку в окно.
– Вот, Фроленко, и Соню вижу. Пришла… Стоит на углу в толпе народа. А смелая Соня. Её ведь и узнать кто может.
– Значит – скоро.
– Да уже двадцать минут второго. Десять минут нам жить осталось. Спиральку-то проверьте. Не отказали бы провода.
– Вы не беспокойтесь, Анна Васильевна, у меня всё в исправности.
Часы всё тикают и тикают… Точно зовут, приглашают смерть.
Много смертей…
XXIV
Ловким молодым движением государь скинул шинель с плеч на руки унтер-офицера Манежной команды и бодро пошёл к лошади, которую держал за колоннами конюшенный офицер. По манежу гулко отдавалось эхо команд. Караулы взяли «на плечо».
Всякий раз, как государь входил в манеж, его точно покидало бремя лет. Походка становилась лёгкой и упругой, глаза блестели, движения были молоды и гибки.
Привычным жестом, как учил его ещё отец, император Николай I, государь просунул два пальца в белой перчатке под ремень подпруг, проверяя седловку, легко вставил ногу в лакированном ботинке в стремя и перекинул высокое стройное тело в седло.
Залившийся в команде «шай на кр-р-ра-а-а» – дежурный по караулам торжественно и чётко оборвал: «ул!»
Караулы вскинули ружья, шашки и палаши выдвинулись вперёд, офицеры взяли сабли подвысь и опустили их остриём к левому носку. Трубачи Конвоя резко и отрывисто затрубили гвардейский поход – к ним примкнули барабанщики и горнисты Сапёрного батальона.
Верхом на тёмно-караковом коне, в сопровождении великого князя Николая Николаевича старшего и своего друга, прусского генерал-адъютанта фон Швейдница, государь шагом подъезжал к Конвойному караулу.
– Здог'ово, казаки!
– Здравия желаем, ваше императорское величество!..
Из-за шеренг внутренних дворцовых караулов стали видны восторженные, чистые, молодые, безусые, розовые лица пажей и юнкеров.
220
«Почтальон» – любимая песенка во время русско-турецкой войны. Её играли во всех румынских ресторанах.