Ещё слышала Вера, как говорили в толпе:
– Господа, убили царя. Мстили ему за освобождение крестьян.
– Какого царя!
– И беспременно не обошлось без англичанки.
– Конечно – на её деньги… Из-за границы руководство злодеями было.
Вобрав голову в плечи, точно ожидая, что её сейчас ударят или накинут на неё виселичную петлю, шла Вера назад по Невскому.
Темнело. Мартовский день догорал. Фонарщик с лестницей пробегал от фонаря к фонарю, зажигая газ. Непрерывной вереницей тянулись извозчичьи сани, позванивая, катились по рельсам конные кареты. На всех перекрёстках стояли конные казаки.
Вера прошла к тому месту, где был взрыв. В народе уже назвали это место – местом преступления. Оно было оцеплено солдатами. Там за солдатской цепью лежали венки и букеты цветов. Священник и певчие готовились служить панихиду. Чёрная толпа народа стояла безмолвно. Изредка раздавалось чьё-нибудь приглушённое всхлипывание.
Тихо реял, падая на землю, мокрый снег. Несказанная печаль и тоска застыли в воздухе.
XXVII
Домой Вера вернулась поздно.
Как всегда по воскресеньям, у Афиногена Ильича была пулька. Были Порфирий с женою, Карелин и Гарновский.
В кабинете на ломберном столе по углам горели свечи, щёточки и мелки были разложены, карты распечатаны. Афиноген Ильич, Карелин, Гарновский и Порфирий сидели за картами. В углу за круглым столом графиня Лиля заваривала из самовара чай.
– Где ты пропадала, Вера? – спросил Афиноген Ильич. – И так бледна… Устала?
– Да, дедушка, я очень устала. Я была там. Я почти видела, как всё это было, – ответила тихо Вера. – А потом ходила по городу. Всё не могла успокоиться. Очень было мне страшно… Что же теперь будет? Революция?
– Всё спокойно. Никакой революции не будет, – сказал Карелин. – Трактиры и кабаки закрыты. Все меры приняты.
– Да никакой революции никто и не боится, – сказал Порфирий. – Кабацкий разгул полезно предупредить.
– Да, всё спокойно, – подтвердил Гарновский.
– Это спокойствие ужасно, – сказал Порфирий. – Их, этих негодяев, народ должен был разорвать всех до единого. Взяли одного, какого-то Грязнова, оказавшегося Рысаковым. Другой цареубийца, не приходя в сознание, умер в Конюшенном лазарете… Сведётся к одному, а их много. Всех надо раскрыть и публично повесить. А тут спокойны. Вот кто был по-настоящему предан государю-мученику – это его собака Милорд… Представьте, так расстроился, что его паралич хватил, не пережил своего хозяина.
Афиноген Ильич посмотрел на стоявших подле его стула в ожидании чайного сухарика Флика и Флока и сказал:
– Ну а вы, подлецы, если меня так принесут, что будете делать? Расстроитесь или нет?
«Подлецы» дружно виляли хвостами вправо и влево и смотрели преданными собачьими глазами в глаза старому генералу.
– Вам сдавать, – сказал Карелин.
В кабинете воцарилось молчание. Вера забилась в тёмный угол, графиня Лиля разливала по стаканам чай, стараясь не шуметь.
Слышались отрывистые голоса играющих:
– Два без козырей…
– Три в червях…
– Фу, фу, фу, какая игра-то, – проговорил, отдуваясь, Порфирий. – Во всём рука Господня. Могла быть и конституция. Чего, кажется, хуже… Папа, тебе ходить.
Из своего угла Вера страшными, безумными глазами смотрела на них.
«Вот она – жизнь! – думала она. – Т а к о г о государя убили. А тут – «два без козырей», «три в червях»! Да ведь это то же самое, что «Ванька, дьявол, будет тебе бар возить – государя разорвало на четыре части»… Нет, никогда и ничем их не прошибёшь… Никакими бомбами…»
XXVIII
С раннего утра Вера уходила из дому и бродила по городу. Она всё ждала – революции.
Петербург принимал обычный вид. Постепенно убирали с перекрёстков конных казаков, наряды полиции становились всё меньше.
Четвёртого марта открыли подкоп на Малой Садовой, там поставили рогатки и сапёры вынимали мину.
Восьмого марта в печальном и торжественном шествии перенесли тело государя из Зимнего дворца в Петропавловский собор, и туда началось паломничество петербургских жителей, чтобы поклониться праху царя-мученика.
Дивно прекрасный лежал государь в гробу. На груди, у скрещенных рук стоял небольшой образ Спасителя. Кругом груды цветов и венков и почётная стража в зашитых чёрным крепом мундирах.
Рано утром Вера шла по Невскому и вдруг увидала Перовскую.
Страшно бледная, с опухшим лицом, Перовская шла Вере навстречу. Она обрадовалась Вере.
– Соня, пойдём, поговорим… Так тяжело у меня на сердце.
Они прошли в кофейную Исакова и сели в тёмном углу.
– Только у меня денег вовсе нет, – сказала Перовская, – и я два дня ничего не ела.
Вера заказала кофе и пирожки, и Перовская, оглянувшись, заговорила:
– Я сама не своя. Ты слышала, может быть, – Рысакова хотели судить военно-полевым судом и уже четвёртого марта казнить… Андрей узнал об этом и написал заявление. Вот оно, я знаю его наизусть. Верные люди мне его передали: «Если новый государь, – писал Андрей, – получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению… Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украсив корону нового монарха трупом одного юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две». Я узнаю в этом письме моего гордого и самолюбивого Андрея…
– Зачем он это сделал?
– Верно, так нужно было, – тихо сказала Перовская.
– Но это же самоубийство…
– Его нужно спасти, и мы его спасём. Эти десять дней я почти не спала. Я обошла всех, я была среди рабочих, которые меня знают, я была в военных кружках. Я умоляла устроить нападение на Третье отделение, куда его водят. Для этого я искала квартиру на Пантелеймоновской улице, чтобы следить за ним. Да, наконец, можно напасть и на самый дом предварительного заключения на Шпалерной, у меня всё придумано и разработано. Но… нет людей! Мне везде отказали. Такая везде растерянность, такая подавленность! Где я ночевала, я сама не помню, кажется, даже на улице. Я ничего не ела. Одна мысль – спасти его…
Вера потребовала ещё кофе и пирожков. Она участливо смотрела на Перовскую и думала:
«Бедная Соня, она вилась, как вьётся птица над головой коршуна, отнявшего её птенца. Она сама попадётся в когти коршуну…»
– Но самое ужасное, Вера, – это Рысаков. «Юный герой» – называл его Андрей!.. Герой!.. Я видела его… Я слышала про него, я всё про него узнала… Его лицо опухло от смертельной тоски и покрылось тёмными, точно трупными пятнами. Он всё вертит головою, точно уже чувствует верёвку на своей шее. Его постоянно водят на допросы. Он всех выдаёт. По его оговору разгромили квартиру на Тележной. Ищут Кибальчича и Гесю. Меня ищут, и я боюсь ходить в те края и шатаюсь по самым людным улицам в расчёте, что никому не придёт в голову искать меня на Невском. Якимову-Баску и Фроленко ищут. И найдут… Как не найти, когда Рысакову известны все наши адреса… Он умоляет, чтобы его взяли в Охранную полицию и за то помиловали. Он говорил, что он принял участие в цареубийстве, чтобы лучше бороться с террором.
– Ему верят?
– Навряд ли. Во всём он обвиняет Андрея и меня. Говорит, что мы его околдовали… Ну, мне пора. Тут могут прийти люди…
Перовская встала, Вера хотела идти с нею, но Перовская остановила её.
– Спасибо и за то, что посидела со мною, дала душу отвести. Спасибо и за кормёжку. Ты так рисковала. Тут, положим, не выдадут… Но на улице!.. Меня ищут…
Вера видела, как ушла Перовская качающейся походкой, полная тревоги за любимого человека и за себя, бледная, отчаявшаяся во всём… Вере казалось, что Перовская теперь забыла всё то, что говорилось о счастье народа, и думала только об одном – спасти Андрея или умереть вместе с ним.