Он любил живое дело, дающее результат, а адвокатская помощь жертвам Кровавого воскресенья вылилась в сочувственное славословие. Некоторые из них даже не осуждали царя, а недоумевали по поводу его поступка, думали, что, возможно, он не расслышал их прошение: «Мы к нему от чистого сердца, а он вдруг пулями. Непонятно – почему?» Гвардейские офицеры не ответили на его письмо – ни один, вроде и не читали. А может, подумали, что объясняться с каким-то полуадвокатишкой ниже их достоинства. И вдруг простая и ошеломляющая мысль поразила его сознание: «Ведь офицеры давали присягу царю! Могли ли они ослушаться приказа?!» Впервые в жизни Александр растерялся. Даже мысленно скатился до экстремизма, подумав, что в нынешних условиях индивидуальный террор неизбежен – уж очень хотелось побыстрее избавиться от аристократов-реакционеров, восхвалявших царя, каждое его слово, движение.
Среди приближенных монарха особым рвением выделялся его дворцовый комендант В. Н. Воейков. Он буквально обожествлял своего кумира, писал в воспоминаниях: «При высоком положении царя поражало его сердечное отношение к людям, ярко проявляющееся в его обращении к ним, так что про него можно сказать: „И на череде высокой не забыл святейшего из званий – „человек“… Моим жизненным крестом до конца дней будет мысль, что при всей преданности царю и царской семье я, проникнутый чувством долга бывший Дворцовый Комендант Государя, оказался бессильным в борьбе с окружающим престол предательством и не мог спасти жизнь того, от кого как я, так и все русские люди видели только одно добро“. К ним он не относил Керенского и в своих воспоминаниях приводил, правда весьма осторожно, как версию слова друга своего детства, „родственник которого по матери, Федор Керенский, якобы в молодости женился на особе, у которой уже был сын Аарон Кирбиц. Федор Керенский, происходивший из русской православной семьи, усыновил Аарона Кирбица, который и превратился в Александра Федоровича Керенского“. Попытка ярого антисемита В. Н. Воейкова причислить Керенского к „вражеской нации“ была настолько нелепой и лживой, что даже не пригодилась не менее льстивым и верным поклонникам монарха, чем его дворцовый комендант.
Возможно, Керенский даже не знал о существовании такой версии или не обратил на нее внимания, но позднее жизнь Воейкову сохранил, а мысль об индивидуальном и вообще терроре, неожиданно возникшая в его сознании, после недолгих размышлений испарилась навсегда. И период неуверенности в себе, в необходимости его действий, их результативности, длился сравнительно недолго, но изобиловал важными событиями. Произошло первое выступление войсковых частей – вспыхнуло восстание на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Убийство офицером матроса Вакалинчука привело к избиению и аресту всех офицеров и захвату власти на судне. «Потемкин», не поддержанный другими кораблями эскадры, вышел в море и после одиннадцати дней безнадежных скитаний сдался в городе Констанце румынскому правительству. Тем не менее царь, напуганный этим восстанием, почувствовал, что верность войск ему начинает давать трещину. Двухмесячную забастовку проводят текстильщики Иваново-Вознесенска. Ослабление цензуры в 1905 году, вызванное революционным напором рабочих и передовой интеллигенции, позволило издать ряд легальных газет антимонархического направления.
Под давлением забастовочного движения и роста демократических настроений в обществе у царя был вырван «Высочайший манифест», обещавший создание Думы и разные свободы. Под пунктом первым царь возлагал «на обязанность правительства… даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. Но ликование народа по этому поводу оказалось преждевременным. Во время демократического шествия по одной из улиц Москвы агентом царской охранки был зверски убит большевик Николай Бауман. Похороны его вылились в многотысячную демонстрацию протеста. Хотя, судя по манифесту, царь отказался от абсолютной власти (и это с радостью заметил Керенский), молодой ученый-историк и начинающий политик Павел Николаевич Лимонов, выступая на съезде „Союза освобождения“, сказал, что „ничего не изменилось, борьба продолжается“. Царская охранка через своих агентов и осведомителей развязала в мелкобуржуазной и люмпенизированной среде антиинтеллигентские и антисемитские настроения. В конце 1905 года Николай II писал матери: „Народ возмутился наглостью революционеров и социалистов, а так как 9/10 из них – жиды, то вся злость обрушилась на тех – отсюда еврейские погромы. В Англии, конечно, пишут, что эти беспорядки были организованы полицией – старая знакомая басня! Но не одним жидам пришлось плохо, досталось и русским агитаторам, инженерам и всяким другим скверным людям“.