«Я счастлива безумно», — сказали обе Таис друг другу.
— Спасибо за рассказ.
— Ты что-то понял из этой галиматьи?
— Почему же, ты очень понятно рассказываешь, зримо: рассыпаешь слова-самоцветы, которые емко передают мысль.
— О! Что же это за слова такие? — Таис подняла брови.
— «Страх», «одиночество», «довольство жизнью», «я их до сих пор люблю». — Он скопировал ее иронично-настойчивую интонацию и афинский выговор. — И, кроме того, у тебя все написано на лице.
— А что мне скрывать?
Выходя из воды, она ощущала себя богиней. Ей хотелось, чтобы и Александр видел ее такой. Неизвестно, рассматривал ли ее восторженно царь, но остальные делали это до неприличия явно.
— Таис, ты вполне можешь повторить знаменитое святотатство гетеры Фрины — выступить в роли самой Афродиты, и тебя так же, как ее, оправдает суд[5], — озвучил общие мысли Неарх.
— Зачем же повторяться? — улыбнулась Таис.
Александр одобрительно рассмеялся.
— Динон, когда в очередной раз крушит плод моих многодневных стояний, приводит свой убийственный аргумент: «Это не книдская Афродита». А я, признаться, не видела ни знаменитой книдянки, ни ее прообраза.
— Я не могу судить о разрушенных статуях Динона, хотя видел копии Праксителя, но могу судить о моделях и потому понимаю его, — сказал Александр.
Таис запуталась и даже тряхнула головой, пытаясь понять, что он имеет в виду.
— Ты — красивее, — просто пояснил царь.
— Ах, да что ты… Да и кто не красив в 21 год! — смутилась Таис.
— И в тебе нет этого ограниченного тщеславия. У тебя другая кровь. Фрина была лишь двойником богини, ее точной, но только внешней копией, — спокойно продолжил Александр.
Таис привыкла к комплиментам, но они ничего не значили по сравнению с тем, что говорил Александр. Его мнение было слишком ценно.
— И Динон зря винит себя в неудаче. Дело не в нехватке таланта, а в том, что есть вещи, которые нельзя ни запечатлеть в камне, ни выразить словами.
Таис побледнела и опустила глаза.
Как ни хотелось Таис продлить его, длинный удивительный день все же подошел к концу. Целый прекрасный день с Александром! Сейчас, у костра, царь рассказывал ей, как пару лет назад с родителями ездил в Олимпию; о постройке там круглого «Филиппейона», о том, как отчаянно квакали лягушки в речке Алфее, текущей вдоль священного города Зевса.
— Там мы с Гефестионом… — смеясь, начал он и осекся, замолчал, стал озираться вокруг.
Улыбка сошла с его прекрасного загорелого лица. Он облизнул губы и замер, как и Таис, которая невольно повторяла все его движения, и сейчас смотрела на него таким же растерянно-удрученным взглядом, каким он смотрел вокруг.
— Ну, ладно, — вздохнул царь после долгого непонятного молчания. — Извини, мне надо идти, будь здорова, будь умницей, извини, мне… надо… — Он закусил костяшку пальца и на мгновение поднял глаза. Потом отвел взгляд, кивнул, поднялся и ушел.
Таис озадаченно смотрела ему вслед, пока он не исчез в темноте.
Александр решил задержаться в Эфесе. Милетцы прислали послов с обещанием сдаться. А персидский главнокомандующий, грек Мемном, все равно уже бежал из Милета в Галикарнас. Первый генерал Александра Парменон захватил в лидийской столице Сардах казну, так что вопрос о дополнительных средствах счастливым образом разрешился, и можно было воевать дальше. (Идя на Персию, Александр едва наскреб денег на месяц войны.) Кроме того, греческий флот еще полностью не подошел, и стоило дать себе и людям пару дней отдыха.
На торжественном богослужении перед руинами знаменитого храма Артемиды Таис впервые увидела, с какой серьезностью Александр относится к религиозной стороне жизни — он принимал в церемонии живейшее участие. Жрецы не смели противиться, так как Александр передал храму право сбора городского налога для восстановления. Александр был не только глубоко верующим человеком, но, по македонским обычаям, являлся главным жрецом и посредником между своим народом и богами. Таис же не отличалась набожностью, и в религии ее больше интересовала внешняя, повествовательная, а не мистическая сторона. И хотя она даже стала жрицей Исиды, это мало изменило ее.
Потом, на пиру под открытым небом, Александр шутил, что чувствует себя в какой-то мере виноватым в уничтожении святилища, так как в злополучный день пожара Артемида покинула свой дом, чтобы помочь Олимпиаде разродиться им[6].