— Но ведь это так и есть! — как можно более убедительным тоном возразила Таис.
— Ты ведь всегда хотела, чтобы я был обыкновенным мужчиной…
— Но ты — необыкновенный, и я приняла это! — страстно перебила его Таис.
— Мне надо было стать обыкновенным. Мне же судьба-насмешница сразу дала все, что нужно для счастья, — Гефестиона, тебя. У меня же это было изначально! Земля и небо, что я наделал?! Почему я прозевал, не понял своего счастья? Замучил, погубил Гефестиона, затаскал тебя по белу свету! И это вместо того, чтобы жить спокойно с близкими людьми, которые меня любили.
— Александр! Близкие люди не были бы счастливы от сознания, что ты ломаешь себя ради них, И ты бы возненавидел нас, близких, за эту жертву.
Александр помолчал, удивленный ее сопротивлением.
— Но разве это не то, чего ты хотела всегда? Вспомни, как хорошо тебе было со мной прошлым летом на море.
— Но тебе ведь не было… Мне не может быть хорошо, если тебе плохо. Ты был абсолютно прав, когда сказал когда-то, в шутку, что выполнил мое самое большое желание — любить меня. Я знаю, что ты меня любишь. И я люблю тебя таким, и только таким, какой ты есть, и с той судьбой, которая тебе дана.
Только поддерживать, только облегчать жизнь, разделять горе, умножать радость — в этом Таис видела смысл жизни любящей женщины. Самое последнее, в чем сейчас нуждался Александр, — ставить под сомнение правильность своей жизни. Не мы определяем порядок вещей.
— Если тебе кажется, — продолжила Таис нежным, убежденным голосом, — что ты сбился с пути, остановись, отдохни, пережди, и решение придет со временем. Ты ведь такой умный, ты всегда найдешь правильное решение. Я верю в тебя, я горжусь тобой и я люблю тебя. Я люблю тебя.
Александр замолчал, успокоившись на минуту, склонил голову ей на грудь; Таис гладила и целовала его волосы. Это было хорошо, это было как раз то, что ему требовалось. «Если правы Калан и Пифагор, и люди живут много жизней, в моей следующей я выберу другую дорогу», — подумал он и закрыл глаза.
Прошло уже (всего) шесть месяцев со смерти Гефестиона. Внешне казалось, и всем хотелось так думать, что Александр взял себя в руки, успокоился. Но стоило копнуть поглубже… Какие пропасти там раскрывались, какие бездны! Ничего не прошло и не успокоилось — он загнал свою тоску и боль в дальний угол души и держал там всеми силами, какие у него были. Все другое делалось через силу, все держалось на одном чувстве долга. Он скрывал от Таис свое истинное состояние, щадил ее из любви. Это было все, что он мог сделать для нее — щадить. А ей казалось, что Александру удалось найти шаткое внутреннее равновесие, что самое страшное позади, и будет только лучше… Как хотелось, чтобы все возвратилось на круги своя. Да-да, надежда, лежащая на самом дне ящика Пандоры…
Вернувшись в Вавилон, Александр окунулся в море дел. Его ожидало посольство из Афин. Как и предполагал Александр, его решение о возвращении изгнанников, сообщенное прошлым летом на Олимпийских играх, было принято «на ура» всеми, кроме афинян. Сейчас они искали к нему подходы, явившись с венком[52] и с пожеланиями всяческих благ. Царь принял их милостиво, но остался при своем мнении, а чтобы смягчить отказ, отдал Афинам все статуи и культовые предметы, вывезенные Ксерксом из Эллады.
К этому времени в Вавилон подошел флот Неарха, поднявшийся из Персидского залива вверх по Евфрату. Другой флот от финикийцев прибыл из Тапсака. Третий строился на месте из кипарисового дерева, единственного корабельного дерева, который можно было найти в Вавилонии. Сооружалась гавань, способная вместить тысячу кораблей. Весь город, уже всегда бывший многонациональным по своему населению и духу, наполнился корабельщиками, водолазами, ныряльщиками за багрянками, шедшими к Александру из Финикии и всего побережья.
Александр обрадовался Неарху и остался доволен его работой. Царь устроил пир в его честь, на котором они обсудили вопросы, касающиеся предстоящей морской экспедиции. Александр всегда сочетал на пирах приятное с нужным. Царь оставил Неарха на посту наварха (адмирала), что очень обрадовало критянина. Пердикка вышел в первые люди, приняв командование первой «Гефестионовой» илой, а Евмену была отдана вторая. Наконец он разделался с канцелярией и перешел в генералы армии. Птолемей стал третьим человеком в армии. Так что, кому-то смерть Гефестиона принесла горе, а кому-то повышение по службе.